— Где? Захотела б — нашла. Да вот, — спохватился он, — хоч бы этой гречкой поклонилась начальству, так и оно б тэе… Да что я? След‑таки этот мешочек взять за процент, — и старшина положил на него свою властную руку.
— Воля ваша! — упавшим голосом всхлипывала вдова. — Детки только, ждут все…
— Пустое! — решил голова, хотя у него заскребло что‑то на сердце. — Они и пшеничным вареникам будут рады.
Уже в сумерки возвратился старшина в свою хату и весело окликнул жену:
— Жинко! А угадай, что я тебе привез?
— А что бы такое? — выскочила на зов немного полная, еще молодая женщина с вздернутым носом и масляными глазами. — Бьюсь об заклад, что мне набрал на корсетку или купил парчовый платок, чтобы урядничиха носа не драла|
— Вот и видно зараз, что баба: только про свои тряпки и думает.
— Ну, так что ж? — сконфузилась жена. — Я и в думку не возьму, что бы?.. Разве, может быть, доброе намисто[1], что я торговала у дьячихи?
— Тьфу! — даже плюнул старшина. — Ей про образа, а она все про лубья.
— Так не знаю, что бы могло тебя так обрадовать? Уж не люлька ли какая, чтобы табачищем чадить по хате?
— Нет, не люлька, а вот что! — и старшина торжественно поставил на лавку мешочек с мукой.
— Борошно? — презрительно улыбнулась жена. — Эка невидаль!
— Борошно! Да какое только? — развязывал зубами затянутый узлом снурок старшина. — Гречаное, взгляни‑ка! — и он внушительно поднес ей кулек.
— Гре‑ча‑ное? Откуда взял? — изумилась теперь и жена.
— Откуда? Отнял у Софронихи за проценты, и баста: ей это баловство лишнее, а у нас вот на масляницу вареники важные будут.
— Уж на что лучше, как гречаные вареники: сыр у меня есть свежий, только что оттопленный, масло хорошее, да и сметана — хоч ножом режь.
Старшина только чмокал и глотал слюни, поглаживая руками уже заметно округленное брюхо.
— Знаешь что, жиночко моя любая, уж я тебе и гостинца за это куплю: навари ты этих вареников полную макитру, чтобы их и на вечер, и на ночь, и на завтра хватило.
— Добре, добре! — засуетилась и жена, любившая тоже покушать, а главное заинтересованная подарком. — Я сейчас с наймичкой и примусь.
— Только знаешь, любко, не меси очень круто тесто, а так, чтобы вроде лемишков, — смаковал старик, — да в сыр яичек вбей, да разотри хорошенько, посоли по вкусу; а с горшка на сковородку, подрумянь, а потом в масло, в сметану и ложкою… Эх, важно! — обнял жену он игриво. — А я бегом к Шлеме, да возьму доброй, неразведенной горилки; а наливка у тебя припасена, вот мы и начнем масляницу. Да, вот еще что, — остановился он у дверей, — как думаешь, не пригласить ли и кума?
— Ну его! — махнула рукою жена. — Он все полопает, утроба.
— И то правда, — согласился супруг, — наперво сами всласть наедимся, а потом уж и гостям…
А Софрониха добрела до своей хаты с заплаканными, распухшими глазами, усталая и голодная; она со стоном опустилась на лавку, сбросив с плеч мешок пшеничной муки. В нетопленой хате было холодно и сыро. Дети, укрывшись рядном и кожухом, сидели за печкой; много было пролито без матери слез, но голод да холод укачали младших, и они заснули, а старшие, мальчик и девочка, притаились со страху. Завидев мать, они бросились к ней с радостью:
— Мамо, мамо! Нам хочется есть! Чи будут гречаные вареники?
— Нет, мои детки, — обнимала и ласкала их мать, — гречаного борошна нема.
— Как нема? — вскрикнул старший мальчишка. — Ведь вы понесли гречку?
— Понесла, да старшина отнял… Бог с ним!
Дети подняли плач, а Софрониха, вместо того чтоб утешать их, и сама расплакалась:
— Беззащитные мы; кто не захочет, тот лишь не обидит! Только, деточки мои, кветики милые, все от бога, все от его ласки. Нет у вас другого защитника… Молитесь ему единому… — крестилась она, шепча какую‑то бессвязную, но горячую молитву и прижимая к груди своих сирот.
Прошло несколько тяжелых минут; наконец вдова Софрониха встала и бодро подошла к печи.
— Годи, детки! Не такое еще это горе, чтобы так побиваться: вместо вареников я вам зараз нажарю млынцив. У меня масло есть, заробила, а яичек нам рябушка снесла, вот и у нас будет праздник.
Коротко детское горе. Материнское слово сразу прогнало его и осветило их личики радостью.
— Млынци! Млынци! — забили они в ладоши и начали помогать матери.
Вскоре запылал в печке огонь, и мрачная хата улыбнулась, оживившись светлыми пятнами.
Когда возвратился старшина с двумя сулеями в руках, то в его хате уже носился приятный запах поджаренного гречаного теста. Наймичка кидала со сковороды в огромную миску вареники, перекладывала их кусками свежего масла и, покрывши другой миской, усердно трясла, а жена старшины снимала с нескольких глечиков белую да густую сметану.
— Эх, добре пахнут, славно пахнут! — повел плотоядно старшина носом и, поставив горилку на стол, потер себе руки. — Что‑то значит господь: всякий праздник пошлет, и на всякий праздник призначит тебе всякую утеху — на великдень, например, пасха, порося, яйца; на риздво — сало, колбаса, буженина; на масляну — вареники и млынци…
— А на Петра, — отозвалась жена, — мандрыки[2], на Семена — шулики, на Столпника — стовпци, на Варвару…
— Стой, жинко! — перебил старшина. — Всего милосердия божьего не сочтешь, а лучше вот что: внеси‑ка к горилке, к первым чаркам, шаткованой капусты и огурчиков, годится при встрече с масляной напомнить ей и о великом посте, чтобы не очень чванилась, да не забудь и наливки вточить.
