Ванна Архимеда: Краткая мифология науки - [24]

.

Однако успех формулы не был немедленным. Уравнение долгое время скрывалось в тени фразы «все относительно», вполне подходящей и намного более доступной для здравого смысла, и стало по-настоящему знаменитым только после того, как обнаружилась его подлинная мощь, а именно — его связь с бомбой, не зависящая от факта, что ни оно само, ни его автор никоим образом не причастны к ее созданию. Толчком к построению бомбы послужили открытие радиоактивности и выяснение структуры атома, а вовсе не теория относительности. Но нужно же было подобрать атомному апокалипсису соразмерную формулу и какого-нибудь падшего архангела на роль покровителя. Кастинг прошел быстро: по масштабу один Эйнштейнгодился на эту роль.

«Неожиданная простота» формулы явственно удвоилась эстетической привлекательностью. Хотя в целом уравнения кажутся отвратительными, отрицать изящество некоторых из них никто не станет. Да простит нас Ньютон, но в его f=Gmm'/r² привлекательности не много; U=RI уже лучше, только отдает паленым, а P=mg несколько тяжеловато[33]. От Эйнштейна вполне бы сгодилась R_ik=0, прославляя одновременно и общую относительность, единодушно признанную самой красивой из физических теорий, да только тензор кривизны не поддается осмыслению непосвященных. А что такое масса и энергия, все на свете знают, или думают, что знают. E=mc²… Вот уравнение, источающее свет, и даже свет в квадрате! Не важно, что оно значит. Наверное E может быть энергией, излучаемой Солнцем, когда оно теряет массу m в ходе ядерной реакции, заставляющей его сиять, или энергией, выделенной в результате взрыва атомной бомбы, когда делящийся уран теряет свою массу. По правде говоря, лучше забыть это все и созерцать E=mc² как нечто в конечном итоге непостижимое. Важно лишь, что некое человеческое существо смогло получить доступ к подобному секрету.

Гипотеза об откровении несомненно интересна, но она в равной мере приложима к Ньютону или Леонардо да Винчи. Американский историк науки Джеральд Холтон, крупный специалист по Эйнштейну, предложил другую, менее общую. Из нее следует, что мысль Эйнштейна, гений которого состоял в умении обнаруживать ассимметрию в физических законах, разрешать парадоксы и объединять полярные противоположности, абсолютно неотделима от его личности, до крайности парадоксальной: он был одновременно мудрым старцем и озорным мальчишкой, общественным деятелем и отшельником, рационалистом и человеком, полагающимся на свою интуицию, атеистом и верующим. Он так и просится на роль эмблемы игры в мистификации, а любая его личина немедленно вызывает в уме другую, противоположную. С другой стороны, говорит нам Холтон, «его стиль жизни был скалькирован с законов природы». В самом деле, если Гийом (Уильям) Оккам (1285–1349) прославился благодаря своей бритве («не следует использовать больше сущностей. если можно обойтись их меньшим количеством»), то Эйнштейн ею брился: «Я бреюсь с мылом. Два мыла — это слишком сложно». В конце концов, Эйнштейн ничего не открывал, правильнее сказать — он не мог удержаться от открытий. Он был настолько естествен, что стоило ему погрузиться в себя, как природа раскрывала свои законы, методы и секреты, а старые полярности размывались, хотя мы могли бы с полным правом счесть их вечными: пространство и время оказывались чем-то единым, материя и энергия тоже. И тогда E=mc² оборачивается не чем иным, как математическим выражением личности, концентратом Эйнштейна (Eйнштейн=mc², и это выглядит правдоподобно, особенно если вспомнить, что у маленького Альберта довольно долго были проблемы с речью. Он заговорил очень поздно и всю жизнь потом испытывал трудности при выражении своих мыслей. По предположению самого Эйнштейна, этим, возможно, объясняется его талант к манипулированию понятиями, к игре с идеями и мысленными образами, к способности удивлять — бессознательно и не пытаясь их формулировать — новыми связями между ними. После своей E=mc², необыкновенно эффективной, но непонятной, Эйнштейн предлагает поразмыслить над последней формулой: то, что хорошо задумано, не может быть выражено вовсе.

Золотое сечение Матилы Гика

Есть люди, ненавидящие четверку, а есть такие, кто обожает девятку. Находясь в плену суеверий, они подсчитывают сумму цифр грядущего года, чтобы узнать, насколько он будет хорош. А еще есть гении арифметики, связанные с числами самыми интимными отношениями, вроде одаренного математика Рамануджана, к которому однажды пришел приятель и заявил:

— Я только что ехал на такси с номером 1729. По-моему, это неплохой знак.

— Совсем неплохой, — немедленно откликнулся Рамануджан. — Это наименьшее из чисел, которые можно двумя разными способами представить в виде суммы двух кубов.

Но всех смертных, не слишком увлеченных ни арифметикой, ни нумерологией, объединяет подсознательная уверенность, что цифры обладают оккультной силой. О том свидетельствует литературный успех золотого сечения, десятки теорий по поводу которого дали жизнь тысячам исписанных страниц. Это число, окрещенное φ, — не просто единственная реальная математическая диковинка, но диковинка, известная, по-видимому, испокон веков, так как его можно обнаружить в пропорциях готических соборов, фасадов древнегреческих храмов, в сердце великих пирамид. Нашептывают даже, что оно сохранялось в веках, изустно передаваемое пифагорейцами инициатам как универсальная и неизменная тайна. Мраморные изваяния Праксителя, как и картины Сера, задумывались в соответствии с правилами «божественной пропорции».