Вампир Арман - [17]

– Мы живем в огромном мире... – ни с того ни с сего прошептал я.

– Мы – в его сердце, в величайшем его городе! – прокричал Рикардо, проталкивая меня сквозь толпу. – И, черт возьми, прежде чем нам придется провести долгое время взаперти, за стенами портновской мастерской, мы полюбуемся им и насладимся!

Для начала мы решили заглянуть в кондитерскую, где нас ждали чудесные лакомства из шоколада с сахаром и приторные, липкие ярко-красные и желтые сласти, названия которых я не знал.

Один из мальчиков показал свою книжку с повергшими меня в ужас напечатанными изображениями мужчин и женщин, слившихся в плотских объятиях. Это были новеллы Боккаччо. Рикардо обещал мне их почитать и сказал, что это на самом деле отличная книжка, чтобы учить меня итальянскому языку. И он научит меня читать еще и Данте.

Боккаччо и Данте – флорентийцы, сказал один из мальчиков, но в целом они не так уж и плохи.

Мастер любит всевозможные книги, сказали мне, и посоветовали не скупясь тратить на них деньги, ибо этим он всегда доволен. А еще мальчики добавили, что приходящие учителя сведут меня с ума уроками, что все мы должны изучить studia humanitatis, куда входят история, грамматика, риторика, философия, древние авторы и еще многое другое. Значение всех этих незнакомых, поразивших меня слов я осознал только впоследствии, после того как мне пришлось неоднократно слышать их изо дня в день и на практике познать смысл каждого понятия.

Мне предстояло усвоить еще один урок: Мастер поощряет, когда мы украшаем свою внешность. Мне купили и повесили на шею золотые и серебряные цепи, ожерелья с медальонами и прочие безделушки. Требовались еще перстни, причем с камнями. Нам пришлось яростно поторговаться из-за них с ювелирами, но в результате я стал обладателем настоящего изумруда и двух перстней с рубинами и гравированными серебряными надписями, которые не умел еще прочитать.

Я не мог оторвать взгляд от своей руки с новым украшением. Как видишь, даже сейчас, пятьсот лет спустя, я питаю слабость к перстням с драгоценными камнями. Я отказался от них только в период долгого дремотного забытья и оцепенения разума – в те века в Париже, когда был кающимся грешником, одним их преданных сатане Детей Ночи. Но к этому кошмару я скоро перейду.

А в данный момент речь идет о Венеции, где я считал себя одним из сыновей Мариуса и в течение долгих лет развлекался вместе с другими его детьми.

Итак, мы отправились к портному.

Пока с меня снимали мерку, кололи булавками и одевали, мальчики рассказывали истории о богатых венецианцах, приходивших к Мастеру в стремлении заполучить хотя бы самую маленькую его картину. Однако наш господин утверждал, что его творения никуда не годятся, и почти ничего не продавал, но иногда мог написать портрет женщины или мужчины, если их внешность казалась ему достойной внимания. На этих портретах человека всегда окружали боги, богини, ангелы или святые. С языков мальчиков слетали знакомые и незнакомые мне имена. Меня словно накрыло волной, вобравшей в себя все существующие в мире святыни.

Иногда ко мне возвращались тревожные воспоминания, но почти сразу рассеивались как дым. Святые и боги – разве они не одни и те же во все времена? И разве не объявляет всех их не более чем искусной ложью определенный свод законов и правил, которому я не должен был изменять прежде и которому обязан следовать сейчас? Я никак не мог составить собственное мнение на этот счет, а вокруг меня царила атмосфера сплошного счастья, да, именно счастья. Не может быть, чтобы за этими бесхитростными сияющими лицами скрывалась безнравственность. Я в это не верил. Однако каждое удовольствие рождало в душе подозрения. Когда не мог уступить, блеск слепил мне глаза, а вынужденные уступки лишали меня самообладания.

Этот день посвящения был всего лишь одним из сотен – нет, тысяч – подобных дней, и я точно не знаю, когда впервые начал понимать, что конкретно говорят мои спутники. Однако это время наступило, и вскоре, – я не слишком долго оставался самым наивным.

Мой первый выход в город оставил в душе ощущение истинного чуда. Высокое небо было кобальтово-голубым, а с моря дул свежий, влажный, прохладный бриз. Несущиеся мимо облака сбивались в кучки – они были точно такими же, как на картинах Мастера, что лишний раз свидетельствовало о том, что его творения не лгут.

И когда мы по особому разрешению вошли в храм дожей, в собор Сан-Марко, и я впервые собственными глазами увидел его мерцающие золотом мозаики на куполах и арках, у меня буквально перехватило дыхание. Но мне предстояло испытать еще одно суровое потрясение: на фоне всего этого великолепия мрачно застыли фигуры знакомых святых.

Обитатели этих сияющих золотом стен – холодные, с миндалевидными глазами, в свободных строгих одеяниях, с неизменно сложенными для молитвы руками – не представляли для меня тайны. Я узнавал их нимбы, узнавал крошечные дырочки в золоте, проделанные для того, чтобы оно сверкало еще волшебнее. Я чувствовал осуждение бесстрастно взиравших на меня бородатых патриархов и потому остановился на полпути, полумертвый, не в состоянии идти дальше, а потом и вовсе опустился на каменный пол. Мне стало плохо.