Вальтер Беньямин – история одной дружбы - [34]
Гершом Шолем. 1920-е гг.
ПЕРВЫЕ ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ (1920–1923)
После моего возвращения в Германию прошло три месяца, прежде чем я вновь услышал о Беньямине. Я к тому времени начал учиться в Мюнхене, набросившись на каббалистические сочинения в государственной библиотеке. Ту зиму Агнон тоже провёл в Мюнхене, и мы часто встречались. 15 сентября Беньямин написал мне из Клостерса>182 в Берлин: «Я стесняюсь – из-за нескончаемых невзгод и неопределённости перспектив – открыть переписку с Вами этой записочкой, но хотел бы Вам её предложить… Завтра мы отсюда уезжаем. Прежде чем покинуть Швейцарию, мы хотим ещё несколько недель провести в Лугано>183. Надеюсь, Дора там, наконец, обретёт радость и новые силы. Никто не должен об этом знать. Пишу это Вам лишь потому, что мне было бы ещё труднее утаивать от Вас наше местонахождение, чем вновь просить Вас сохранять его в тайне, к чему меня вынуждают мои теперешние жизненные обстоятельства. Ну и довольно. Мы очень рады этой поездке: из Тузиса через СенБернарден до Мезокко>184 почтовой машиной, а оттуда поездом в Лугано. Вчера и позавчера здесь шёл снег и было всего несколько градусов выше нуля. Сегодня выглянуло солнце, и вершины сияют под снегом>185. Дора здесь неплохо дебютировала с детективным романом. Вот уже несколько недель я интенсивно читаю книгу Блоха и, вероятно, выскажу в печати, чтó в ней есть похвального. К сожалению, одобрить можно не всё. И к тому же, иногда меня охватывает нетерпение. А сам он эту книгу, конечно, уже перерос» [B. I. S. 217. Центральная часть письма до сих пор не опубликована].
Они выехали в начале ноября. Перед этим Беньямин ещё раз посетил Хербертца, который открывал перед ним уверенные перспективы на габилитацию, а при случае мог даже сделать экстраординарным профессором философии. «Мои родители очень рады и ничего не имеют против габилитации у Хербертца, – писал он мне 16 ноября, – но ещё не могут связывать себя в финансовом отношении. Ближайшее, что я замыслил, это габилитация – вероятно, по теме из теории познания. К подготовке этой работы я и хочу здесь приступить>186». Тем временем Вальтер совершил краткий визит к тестю с тёщей в Вену и – приблизительно с 9 ноября 1919 года до середины февраля 1920 года (с перерывами на Вену) – жил с Дорой в Земмеринге>187, в санатории, принадлежавшем тётке Доры. В начале марта они вернулись из Вены в Берлин, и у нас возобновилась оживлённая переписка.
Наши отношения после возвращения в Германию складывались гармонично, и до напряжения швейцарского периода дело больше никогда не доходило. То ли пространственная дистанция спасала от столкновений восходящую кривую нашей дружбы, и гораздо более редкие дни личного общения проходили позитивно? Или – как мне иногда кажется при взгляде назад, – три человека, крайне зависимых исключительно друг от друга, страстных и одарённых, должны были на пути к зрелости обломать себе рога именно в сфере частной жизни? А может, в этом скрытом от нас «треугольнике» были бессознательные влечения и способы защиты, которым надо было разрядиться и которых мы, в своей «наивности», т. е. из-за нехватки душевного опыта, не смогли распознать? Я бы и сегодня не смог ответить на эти вопросы.
В январе 1920 года Беньямин написал мне, что работает над подробной рецензией на книгу Блоха. У меня сохранился ответ на это письмо (от 5 февраля):
«В эти дни я читал большие куски из “Духа утопии” Блоха. Я многого ожидаю от Вашей рецензии и надеюсь, что она прояснит для меня хорошее в этой книге. Не сомневаюсь, что оно имеется, но признаю´сь, что усматриваю в ней кое-что весьма сомнительное. Поскольку ошибки этой книги Вы хотите разбирать лишь эзотерически, я, вероятно, открыто предъявлю свой иск, чтобы мы убедились – одинаково ли мы о ней думаем. В дальнейшем я буду говорить о разделах “О евреях” и “Об облике вопроса, который невозможно построить” – их, если я понял Блоха или насколько я его понял, я решительно отвергаю. У меня сложилось впечатление, что Блох здесь самым злостным образом и негодными средствами переходит границу, вторгаясь в ту область, которую в этой книге следовало бы лимитировать. Жестом мага (и, увы, я знаю истоки этой магии!) он достаёт высказывания об историях еврейства, всё это несёт на себе ужасное клеймо Праги [у меня это ассоциируется с Бубером] – ничто не помогает, даже терминология пражская. Не существует того еврейского поколения, которое придумал Блох; оно существует только в духовном царстве Праги. Нельзя пользоваться таким историко-философским методом, в котором призываются свидетели и свидетельства в пользу не только [иудейской] демонии и демонологии, но и живого, ясного и тёмного средоточия вещей (и здесь сам автор – свидетель, который выражается более подчёркнуто) – и свидетельства эти происходят из сферы немецкого еврейства и еврейского германства и доказывают только эту изначальную для себя сферу. Здесь снова и снова то самое онтологическое доказательство бытия дьявола, которое удаётся только здесь. Блох, кажется, явно пренебрегает филологией, однако то, что он это делает, нисколько не пытаясь в своих историко-философских рассмотрениях соответствовать её требованиям (отбраковка источников!!!), весьма опасно. И ещё опаснее то, что он полагает, будто имеет право, преследуя свои цели, обходиться без филологии и без разбора перемешивать свидетельства. В почти великолепной бессвязности иудейские категории попадают в совершенно не приличествующую им дискуссию, в результате чего возникает столько же недоразумений, сколько и порождается непонимания:
