Валтасар - [47]

Пристанищем для тех, кто ложился спать утром, служили три ночных ресторана: «Варшавянка», «Французский отель» и «Феникс». За одну ночь, бывало, мы большой компанией наведывались во все три по очереди. Как говорит само слово, общественная жизнь требует общества. Круг моих знакомых быстро расширился. Я имею в виду не только тех, кого каждую ночь встречал в кабаках, но и более поверхностные знакомства. Например, университетских профессоров, с которыми раскланивался на улице. А также тех, кто со всеми на «ты», целыми днями сплетничает по телефону и часто попадается на глаза — опять же ночью, в тех же ночных ресторанах. Таких в Кракове было очень много.

Где компания — там и бутылка. С этим у меня проблем не было. Правда, я приобщился к крепким напиткам поздно, на двадцатом году жизни, но потом наверстал. Когда переехал в Варшаву, у меня к полудню уже начинали дрожать руки — значит, если не выпью хоть рюмочку, будет плохо. За границей это прошло.

Ночные рестораны, кабаре и прочие увеселительные заведения постепенно множились. Первым появилось кабаре «Пивница под Баранами»[101], в его героическое становление и я внес свою лепту. Но следует добавить, мое участие было весьма скромным, несравнимым с участием многих других, чьи имена навсегда будут связаны с этим кабаре. При мне появилось и кабаре в «Яме Михалика», но без моего участия. А потом я переехал в Варшаву.

Летом 1953 года группа студентов из Краковского ГВТУ[102] после выпускных экзаменов уехала по контракту в Гданьск. В группе были Цыбульский, Кобеля, Билевич, Ендрусик — и многие другие. Среди них и Лешек Хердеген со своей тогдашней женой Зачикувной. Потом оба вернулись в Краков. В 1955 году они работали актерами в Старом Театре, а Лешек дополнительно сотрудничал с «Жиче литерацке».

Лето я провел на Мазурах[103]. Оставаясь в штате «Дзенника», я сохранял за собой все привилегии «трудящихся», включая право на путевку в дом отдыха. Там я ужасно скучал, но позже оценил слова песенки Войцеха Млынарского «Отдыхаем в гуральских лесах». Я бы не вспоминал об этом, если бы не бухгалтер из Силезии, с которым я делил двухместный номер. Через пару дней знакомства он признался мне, что служил в вермахте, и начал рассказывать про войну. Служил он в горной артиллерии, между прочим, и в Крыму. Он слишком часто вспоминал, как его батарея палила «прямой наводкой», и тогда русская пехота, идущая в наступление, на его глазах превращалась в нашинкованную капусту, летающую в воздухе. При этом оживлялся, глаза у него блестели, и я не мог отделаться от впечатления, что бывший вермахтовец — ныне бухгалтер — склонен к садизму. К счастью, за две недели он не причинил мне никакого зла, но попрощался я с ним без сожаления.

Из этой истории я извлек урок: польский народ состоит не только из рабочих и крестьян, которых следует любить, и их врагов, которых следует ненавидеть. Тут дело посложнее. Польский народ — это, например, и такие вот силезские бухгалтеры, и непонятно, что с ними делать. Мне ведь не пришло в голову донести на соседа.

Для меня наступило время переоценки ценностей. От незначительных открытий — к полному осознанию происходящего, и как завершение — бегство (будем называть вещи своими именами) за границу.

К моему сталинскому — или послесталинскому — периоду я отношу и передвижную антиимпериалистическую выставку. Точно не помню, когда она проходила — в 1952 или 1953 году. В пользу первой даты говорит идиотская кампания с колорадским жуком, которая была отражена на выставке. Соединенные Штаты обвинялись в том, что якобы во время Корейской войны их авиация рассеивала над Польшей колорадских жуков — опасных картофельных вредителей. Каждую неделю «на места» отправлялись специальные отряды — на поиски зараженных зон. Американская авиация будто бы действовала по ночам, преимущественно над территорией Воссоединенных земель. Что делала ночью героическая противовоздушная оборона и польские истребители — неизвестно. Степень оболванивания населения пропагандой превышала даже уровень глупости самого населения. Наряду с актуальной атакой на «колорадского вредителя» выставка изобиловала всеми антиимпериалистическими жупелами того времени: дискриминация негров, обнищание пролетариата, разложение общества, падение нравственности. Я ходил по выставке со смешанными, типично социалистическими чувствами. Но подозреваю, что другие испытывали чувства более цельные и радостные. Несмотря на неимоверные старания прессы и неутомимость сатириков, подающих кока-колу как «типичный продукт империализма, цель которого — плановое отравление общества», слава этого напитка достигла и наших берегов. Начитавшись лозунгов об «отравлении общества», каждый непременно хотел хоть разок глотнуть божественной отравы. У павильона, где можно было осуществить заветное желание, собиралась внушительная толпа. Но все помалкивали, поскольку выставка кишела агентами УБ в штатском. Фотографии, представляющие «обнищание пролетариата» и «падение нравственности», тоже пользовались исключительным — хотя и несколько меньшим — успехом. Я уходил с выставки все с теми же противоречивыми ощущениями. Официально я был доволен, что с социализмом все в порядке, но в душе радовался, что есть еще на свете надежда.