Валтасар - [41]

Первым моим материалом в «Дзеннике» была информация о массовом митинге на открытом воздухе по поводу неожиданного обмена денег[91]. Подобные сообщения относились к городской тематике. Мероприятие било по «спекулянтам, паразитам и расхитителям общественных средств». Разумеется, не по «трудовому народу». Митингующие размахивали транспарантами с «правильными» лозунгами. Представитель ПОРП, возглавлявший партийный актив, профсоюзный деятель и представители трудовых коллективов выступали друг за другом, восхваляя политику партии и правительства и осуждая «врагов народа». Раздавались также возгласы, клеймящие «американский империализм».

Пока я это писал, меня одолевала невероятная скука. Вроде бы писал я о справедливом деле, но тоскливое ощущение не проходило. И продолжало усугубляться, пока я не покинул «Дзенник польски». В какой-то мере воспитанный уже в Народной Польше, я не представлял себе, что в газету можно писать иначе. То есть писать — да, но вот публиковать?..

Шесть раз в неделю нужно было в восемь ноль-ноль являться в редакцию и расписываться в секретариате. Опоздавшему грозило суровое наказание, которое определяли на общем собрании коллектива. С восьми часов в секретариате дежурила некая М.Г., молодая, но уже расплывшаяся особа, которая вспоминается мне в ядовито-зеленых тонах. Возможно, она часто носила платье такого цвета. Опоздавшим от нее не было спасения. Эта же самая М.Г. однажды выломала дверь в туалете и на спине принесла в кабинет главного редактора, поскольку на двери изнутри кто-то написал оскорбительные слова в ее адрес. Она хотела доказать, что против нее затевают заговор. Замечу в скобках, что главным редактором тогда был уже не Балицкий. Вскоре после моего прихода в газету его убрали и заменили кем-то другим.

Жизнь городского отдела газеты проходила в большой комнате на втором этаже. Из окон были видны площадь Велеполе, трамваи, почтамт и Сенная улица вдали. У каждого был свой уголок, у тех, кто поважнее, — стол. Почетное место занимала пани Икс (фамилия улетучилась из памяти), степенная машинистка с довоенной пишущей машинкой. В свободные минуты, когда никто ей не диктовал, она вязала на спицах.

Ошибается тот, кто думает, будто мой репортаж произвел на кого-то сильное впечатление. Я тоже перестал заблуждаться на этот счет. Редактор Шидловский относился ко мне как к мальчику на побегушках, что́ я воспринимал как должное и не предъявлял претензий. Начал я с редактирования кинопрограмм. В мои обязанности входило следить, чтобы в каждом номере на последней странице появлялись названия фильмов с указанием страны-производителя и начала сеансов. Вскоре, по политическим причинам, список фильмов сильно сократился и в нем остались только те, что производились в странах народной демократии и СССР. Часто я пугал детали: страну и даже время сеансов. Тогда Управление кинематографии направляло письмо с протестом в «Дзенник польски» и редактор Шидловский яростно на меня обрушивался.

В час дня начинался обеденный перерыв. Наступала релаксация (тогда этого слова еще не знали), и все отправлялись на самый верхний этаж с пристройкой и просторной террасой. Польша становилась страной всеобщей скуки, и никто, кроме молодых, которые хотели сделать партийную карьеру, на работе особо себя не утруждал. И я тоже. Прерваться и подкрепиться — это грело мне душу, я еще помнил минувший голодный год. Однажды за обедом, когда я наслаждался блаженным ощущением сытости, люди повскакали из-за столов и побежали на террасу. Оказывается, какой-то молодой человек по неизвестным причинам вышел на террасу чуть раньше — и исчез. Через минуту его обнаружили мертвым. Он лежал внизу на асфальте. Как известно, наше здание было тогда одним из самых высоких в Кракове. Вскоре выходить на террасу запретили. Прочитать об этом происшествии нельзя было ни в «Дзеннике», ни в любой другой газете. Городская хроника давно уже перестала помещать подобную информацию — как якобы нарушающую общественное спокойствие.

По определенному графику я заступал на ночное дежурство в типографии. Ни молодость, ни отсутствие опыта от этого не освобождали. Следовало вычитать весь номер, буква за буквой, от доски до доски, и расписаться в том, что я его прочитал. С этим не шутили. Ходили смутные слухи о том, что некоторые, подписав номер, бесследно исчезали. Много времени проходило, пока они снова появлялись, а иные не появлялись уже никогда. Все знали, что на площади Свободы находится Управление общественной безопасности, но никто не говорил об этом вслух. Газеты также подлежали тайному надзору, проверялась каждая буква. Если обнаруживалась ошибка, за последствия отвечал дежурный. Журналисты потихоньку рассказывали друг другу, как в речи самого Сталина в слове «страной» обнаружилась злостная ошибка и назавтра подписавший номер редактор пропал без вести. За такую ошибку сажали, по меньшей мере, как за саботаж, а то и за что-нибудь посерьезней.

Дни проходили однообразно, без особых эмоций, если страх перед ночными дежурствами не считать сильным переживанием. Журналистика оказалась такой же бюрократической рутиной, как всё вокруг. От скуки я начал читать. Скрытно, конечно, то есть в туалете. Туалет служил не только местом для тайных нападок на начальство, как в случае с М.Г., но и нелегальной читальней. Я проводил там немало минут, на всякий случай время от времени спуская воду. Помню, в туалете я прочитал все греческие трагедии, которые брал у Хердегена.