Вальпургиева ночь - [30]

— Значит так, у вас тут есть некий дедушка, который по мере впадения в прогрессирующий маразм любит устраивать репетицию собственных похорон. При этом важной частью сего действия являются поминки, которые могут не состояться, если над вышеозначенным дедушкой не побубнит чего-нибудь католический монах.

— От ученый человек! — умилился паренек. — Как по писаному чешет! Ну, выручишь аль нет? Главное, «амен» почаще и вопить через слово: «Покайся, грешник!» Ванька так завсегда делал…

— Это просто разгул стихийного дионисийского начала! — вздохнула Мишка. — Вот Ницше-то бы обрадовался… Какая трансформация культа умирающего и воскресающего бога!

— Миха, главное, не нервничай! — остановила я поток не вовремя начавшихся филологических изысканий. — Чего надумала? Пойдешь?

Мишка оттащила меня в угол и зашипела на ухо:

— Да не хочу я в этом участвовать! Цирк какой— то… Дед, похоже, придумал лишний повод выпить, вот народ и резвится вовсю, а я-то тут при чем?

— При том! — внезапно послышался из прекрасного далека голосок Улы. — Я, конечно, не настаиваю, но лучше бы тебе, Михайлина, сходить в эту обитель греха, прости, Господи!

— Ула! — завопила я, но, приметив, что паренек и так смотрит на нас как на помешанных, сделала личико кирпичиком. — Ла-ла-ла-ла! Настроение у меня хорошее! Люблю, когда будят посреди ночи!

— Иди, Мишенька, иди! — пропел Ула. — А я пока Полиночке ситуацию изложу…

«Аспид!» — было написано на Мишкином лице. Но как вежливый интеллигентный человек она сдержалась, к тому же Ула из соображений предосторожности не показывался.

Мишка солирует

Я вздохнула и уже хотела обреченно затопать к двери, но Полли поймала меня за подол рясы:

— Слушай, Минька, последний вопрос! Ты как это материлась, когда чуренка этого к порожкам дверью приклеила? Накиус как-то там…

— Да не мат это! — покраснела я. — Это меня дядя-классик научил…

— Классик? — переспросила Полли. — Это как? Достает, как Достоевский, или толст, как Толстой?

— Ни то ни другое! Классик — это человек, занимающийся классической филологией. Ну латынью там, древнегреческим… Авторы древние, — пояснила я. — В общем, некоторые латинские слова звучат в русской транслитерации не совсем пристойно, но при этом в латыни это совсем безобидные слова. «Херенакиус», к примеру, «ежик»…

Полина согнулась от хохота, я продолжала:

— А латинская фраза «Этот ежик взрослеет и тащит таракана» вообще звучит как самый настоящий мат!

— Ой, скажи! — пристала Полина. — Ну Мишка!

Я сказала. На ушко. И, оставив Полину в диком припадке хохота, вышла на улицу.

Паренек обрадовался, будто ему кто «мерседес» подарил.

— Вот спасибо, добрый человек! Ты не сумневайся, к столу пригласим — главное, вовремя от дедова лаптя увернуться. Ваньке-то все равно, он на голову с детства пришибленный, а тебя жалко будет!

— А чего у вас деду, только католик нужен? — спросила я, стараясь делать голос пониже, примерно как у тетки Розы.

— Дык не русский он! — пояснил паренек. — Откуда приблудился, никто не знает. Вроде бы вместе с барином сюда пришел. Это он сам так бает, врет, наверное. Барин всех своих при себе держит… Главное, что веры не нашей. Вечно молитвы по-своему бормочет.

По-своему? Это значит на латыни! Ну все, я влипла. Позор мне, конечно; с дядей-классиком, к тому же латинистом, не знать латыни, но так уж исторически сложилось. Конечно, дядя старался. Всякий раз, когда я гостила у тетки Розы, он пытался мне привить что-нибудь вечное… Только вот учить латынь с настоящим классиком, классиком до мозга костей, — дело не для слабонервных. (На дяде, видимо, сказалось долгое копание в древностях и прочей мертвечине.) Происходило это так. Дядюшка Алексиус брал свой учебник латыни, подсаживался ко мне и робко начинал:

— Может, глаголы поучим?

— Угу…— неуверенно кивала я.

— Прекрасно! — радовался дядя. — Возьмем, к примеру, замечательный глагол «зарезать»…

— Дядя! — ныла я. — Ну вы чего? Гляньте, как все вокруг радостно, солнышко, птички…

— Хорошо, — покладисто соглашался дядюшка. — Можно зарезать птичку!..

Помимо замечательного глагола «зарезать» есть еще много не менее прелестных глаголов: «умертвить», «убить», «повесить», «закопать», «избить», «грязно надругаться», «расчленить» и тому подобных, поэтому долго я не выдерживала…

Ну вот, пока я развлекала вас рассказами о моем замечательном дядюшке, мы с пареньком добрались до построек, в которых жили слуги. В домике, где уже в седьмой раз «на бис» отдавал концы местный конюх, царило с трудом сдерживаемое оживление. В большой комнате стоял накрытый стол, поражавший количеством разнообразного самогона («И на клюковке, и на хмеле, и на яблочках настаиваем», — шепнула мне бабуля с колом, подобревшая в предвкушении хорошего застолья) и стандартным набором закусок. Кроме капустки и грибочков — ни хрена. А нет, хрен тоже есть!

За столом, скромно сложив ручки на коленках, уже чинно сидели все провожающие. Сразу, как только мы вошли, народ оживился и загалдел:

— Проповедь! Проповедь! — Это, видимо, вместо «Тост! Тост! » или «Штраф! Штраф!».

Я беспомощно поглядела по сторонам. Нет, кроме меня, никого в рясе рядом не было. Даже бежать некуда: народ теснится везде — за столом, на лавках, на печи, кто-то высунул нос из сеней. Я размышляла, что бы сказать этакое приличествующее случаю. Как назло, в голову лезли только какие-то неприличные анекдоты… А народ уже волновался, супились брови, надувались губы…