Валентина. Леоне Леони - [28]

На следующий день он явился в замок. По счастливой случайности, порадовавшей Бенедикта, мигрень на сей раз поразила мадам де Рембо, но у нее, в отличие от Валентины, действительно разболелась голова, и ей пришлось остаться в постели. Таким образом, все сложилось гораздо удачнее, чем Бенедикт мог надеяться. Когда он узнал, что графиня не поднимется до вечера, он принялся за разборку фортепьяно, вынул все клавиши, после чего заявил, что следовало бы обновить замшу на молоточках и заменить несколько проржавевших струн, – словом, обеспечил себя работой на целый день. Валентине было необходимо помогать ему – подавать ножницы, наматывать проволоку на катушки, ударять по клавишам, чтобы проверить их звучание, словом, она возилась с инструментом больше, чем за всю свою жизнь. С другой стороны, выяснилось, что Бенедикт менее искусный настройщик, чем Валентина описала его матери. Он порвал не одну струну, брался крутить не тот колышек, какой следовало, и не раз ради правильного звучания одной-единственной ноты нарушал гармонию целой гаммы. Тем временем старуха маркиза входила и выходила из комнаты, кашляла, дремала, и чем больше их сторожила, тем свободнее они себя чувствовали. Бенедикт провел восхитительный день. Валентина была так мила, так чистосердечно весела, так непритворно предупредительна в отношении Бенедикта, что немыслимо было чувствовать себя неловко в ее обществе. Кроме того, по неизвестной причине оба уже через час отбросили по молчаливому согласию светские манеры. Между ними установились дружески-беззаботные отношения. Они смеялись над неловкостью друг друга, их пальцы то и дело встречались на клавиатуре, но жизнерадостность гнала прочь волнение, и они иной раз даже спорили – совсем как старые друзья. Наконец к пяти часам фортепьяно было настроено, и Валентина немедленно изобрела новый повод удержать в замке Бенедикта. В этом юном сердце нашлось место, пусть ничтожно малое, для лицемерия. Зная, что от графини можно добиться многого преувеличенной почтительностью, девушка проскользнула к ней в спальню.

– Матушка, – начала она, – господин Бенедикт уже шесть часов возится с моим фортепьяно и еще не кончил работу, а мы садимся сейчас за стол, вот я и подумала – неудобно отсылать этого молодого человека в людскую, коль скоро вы никогда не отсылаете туда его дядю и даже велите подавать ему вино к нашему столу. Как мне поступить? Я не посмела пригласить его к обеду, так как не знала, сочтете ли вы это приличным.

Та же самая просьба, только поданная иначе, более требовательно, встретила бы холодный отпор. Но графиня предпочитала добиваться немедленного выполнения своих приказов, нежели безропотного подчинения своей воле. Таково одно из свойств тщеславия: властолюбец желает, чтобы господство его принималось с почтением и даже с любовью.

– Ничего тут неприличного нет, – возразила графиня. – Раз он сразу же явился по моему зову и работал добросовестно, с нашей стороны будет вполне справедливым оказать ему некоторое внимание. Идите, дочь моя, и пригласите его от моего имени.

Торжествующая Валентина вернулась в гостиную, радуясь, что может сделать хоть что-то приятное от имени матери, и притворилась, что приглашение полностью исходит от графини. Искренне изумленный Бенедикт колебался, не зная, принять ли ему приглашение. Уговаривая его, Валентина несколько превысила полученные ею от матери права. Когда они втроем шли к столу, маркиза шепнула на ухо внучке:

– Неужели твоей матери действительно пришла в голову такая благородная мысль? Меня начинает беспокоить ее состояние. Неужели она действительно серьезно больна?

Валентина не разрешила себе улыбнуться в ответ на эту ядовитую шутку. Будучи поверенной этих двух женщин, поочередно выслушивая их взаимные упреки и неприязненные замечания, Валентина чувствовала себя словно утес, о который ударяются с силой два враждебных потока.

Обед длился недолго, зато прошел весело. Кофе перешли пить в беседку. К концу трапезы маркиза обычно приходила в благодушное состояние. В ее время некоторые молодые дамы, чье легкомыслие прощалось ради их прелести, а возможно, в расчете на то, что их бойкое поведение рассеет скуку праздного и пресыщенного общества, открыто проявляли игривость самого дурного тона; считалось даже, что иным миленьким личикам идет роль проказниц. Центром этого дамского кружка была мадам де Прованс, которая «изрядно глушила шампанское». А веком раньше мадам, невестка Людовика XIV, добродетельная и честная немка, больше всего обожавшая чесночную колбасу да пивной суп, восхищалась способностью придворных дам Франции, и в первую очередь герцогини Беррийской, пить достаточно много без всяких неприятных последствий и не моргнув глазом переносить даже вино Констанцы и венгерский мараскин.

За десертом маркиза окончательно развеселилась. Она завладела разговором с легкостью и естественностью, присущей людям, много повидавшим на своем веку, что заменяет им природный ум. Бенедикт только диву давался. Говорила она на языке, который, по его мнению, был не свойствен ни ее сословию, ни женскому полу. Маркиза употребляла весьма вольные словечки, но ухитрялась никого не шокировать – так просто и непринужденно они слетали с ее уст. Она рассказала несколько забавных историй, продемонстрировав ясность памяти, и с завидной находчивостью щадила слух внучки, описывая весьма рискованные ситуации. Несколько раз Бенедикт испуганно вскидывал на девушку глаза, но при виде ее невозмутимого спокойствия, свидетельствовавшего о полном неведении, он решил, что, возможно, и сам чего-то не понял и что это его собственное воображение придало словам маркизы такой смысл. Под конец его совсем уж ошеломило это удивительное сочетание изысканных манер и безнравственности, явное попирание принципов и одновременно уважение приличий. Мир, в котором жила маркиза, рисовался перед ним словно окутанный дымкой грез, но он отказывался этому верить.