Валентайн - [120]

— Покажи мне еще...

И Пи-Джей показал ей звезды, и серое марево, что разделяет галактики, и страну далеко на западе, где великий бизон еще жив, и девять кругов Дантова ада; он рассказал, что все эти миры пересекутся в зеркальном мире, за которым стоит нарожденная тень, темное "я" Тимми Валентайна.

А потом они поцеловались, и Хит почувствовала, как зыбкое тело Пи-Джея вновь обретает плотность. Как исчезают его — ее — груди, и из дымки текучей женственности возникает напрягшийся пенис. И когда Хит открыла глаза, они снова сидели в хижине, наполненной жарким паром, и творимая ими магия была магией земли и небес, дождя и молний.

* * *

• ангел •

Мальчик в зеркале протянул руку и вручил Эйнджелу нож. Кинжал. Эйнджел взвесил его на руке. Судя по виду — старый. На лезвии — корка засохшей крови. Рукоять изукрашена изумрудами, аметистами и рубинами. Этим кинжалом уже убивали. Раньше.

Мальчик в зеркале не отпускал руку Эйнджела. Ему было приятно касаться этого живого тепла.

Тимми сказал:

— Эйнджел. Чего ты хочешь больше всего на свете?

— Наверное, чтобы мне никогда больше не было больно.

— А как ты думаешь, чего мне хочется больше всего на свете?

— Наверное, — сказал Эйнджел, — чтобы тебе стало больно опять.

— И это может случиться, — сказал Тимми. — Битва уже началась. Буря уже сотрясает мир, хотя мир об этом еще не знает. И эпицентр бури — эта съемочная площадка, где искусство и жизнь подражают друг другу в таком сложном взаимодействии, что ткань вселенной рвется и распускается на отдельные нити. Да! А когда мироздание будет разорвано на куски и собрано снова, в нем останутся щели и дыры, через которые мы с тобой и проскользнем. Но за все в мире надо платить. Кровью. И ты это знаешь, правда? Ты знаешь, кого тебе надо будет убить.

— Чтобы боль прекратилась. Да. Наверное, знаю, — ответил Эйнджел.

Тимми наконец отпустил его руку. К руке прилип холод. Рукоятка кинжала тоже была холодной как лед. Но буквально за считанные секунды... как будто вобрав в себя ярость, клокочущую у него внутри... рукоятка нагрелась. Эйнджел едва не выронил кинжал — таким он стал горячим. Руку жгло. Эйнджелу показалось, что он чувствует запах опаленной плоти. Он все-таки уронил кинжал, который со звоном упал на кафель. И только тогда Эйнджел вспомнил, где он — у себя в ванной. Зашел пописать.

«Не надо мне никакого кинжала, — подумал он со злостью. — Не надо мне никакого мистического дерьма. Мне сейчас хочется лишь одного: доснять эпизод и завалиться спать. И чтобы, когда я засну, мне не снились кошмары...»

Он сделал то, зачем пришел, и застегнул молнию.

Не буду его подбирать, этот нож, решил он.

Пусть это сделает кто-то другой. А я не хочу.

— У тебя очень красивый голос, — сказал Тимми Валентайн из зеркала. — Он заслуживает того, чтобы его отголоски звучали для будущих поколений.

Эйнджел решительно шагнул к двери, но потом все-таки обернулся. Существо в зеркале никуда не делось. Вот оно — за зеркальной гранью, вдруг окрасившейся темно-красным. Он посмотрел на него в упор. Смотрел долго и пристально. И думал о вечности. Об Эрроле в холодной земле. Господи, как он его ненавидит, Эррола. Если бы брат был жив, мать бы не стала его заставлять делать такие кошмарные вещи. Все у них было бы хорошо. Черт. У меня никогда не будет нормальной жизни. Единственный выход — убить себя... или то существо, которое пожирает меня с того дня, когда мы закопали Эррола в землю...

И Эйнджел Тодд поднял с пола кинжал.

Сердце бешено билось в груди.

* * *

• огонь •

— Торрес, давай быстрее, — сказал Остердей. — Уже все готово. Сейчас снимаем. — Он колотил в дверь трейлера, где каскадер одевался для съемок сцены с огнем.

Ассистент режиссера и все остальные ребята из съемочной группы отошли на безопасное расстояние. Все были в защитных костюмах из несгораемой ткани — на случай, если что-то пойдет не так. Вид у них был тревожный. Жар от огня обжигал легкие. Дышать было нечем. Хотелось укрыться в лесу, который манил свежестью и прохладой.

Остердей постучал еще раз. Потом решил войти.

— Блядь, где ты там? Только тебя и ждем. Каскадер обернулся к нему.

Остердей замер на месте. Что-то с Торресом было не так. Какой-то он стал другой. Да это, похоже, вообще не Торрес... не худощавый мужчина, который лишь кажется полным из-за слоев асбеста. Кажется, это был сам актер. Джейсон Сирота. Актеры — они такие. Иногда они просто невыносимы. Все зациклены на себе. Это у них как болезнь. Вот и этот... приперся в самый ответственный момент. Наверняка лез с расспросами и указаниями — отвлекал каскадера, когда того ждет работа.

Впрочем, ругаться со звездами — это последнее дело, поэтому Остердей просто сказал:

— Здравствуйте, мистер Сирота. Я вижу, вы уже здесь. Пришли познакомиться с дублером?

Сирота (все знали, что он заранее вживается в роль по методу Станиславского и иногда явно перегибает палку, но Остердей мог бы поклясться, что он — вылитый Дамиан Питерс, этот придурочный телепроповедник) сказал:

— Все поменялось. Я буду работать на эпизоде сам. Кто это — Питерс или Сирота? Остердею вдруг стало не по себе. Он сам никогда не смотрел эти религиозные шоу, но его мама не пропускала ни одной передачи и вечно портила им семейные праздники — День Благодарения, скажем, или Рождество, — усаживалась перед теликом и отключалась на «Час небесной любви», глядя в экран совершенно остекленевшим взглядом.