Валечка Чекина - [10]

— Куда же мне деться? — размышлял Гребенников. — Не жить же нам врозь?

— Как же быть Павлику? — обращалась ко всем с одним и тем же вопросом Валя.

Им повезло. Один из московских исследовательских институтов взял Гребенникова на работу, правда, с условием, что он будет жить не в Москве, а в Подмосковье. Там институт дал им отдельную комнату. И они поселились. И даже ездили одной электричкой — Валя по делам аспирантуры, а Гребенников в свой институт.

Примерно через полгода (зимой) я и третий наш земляк, Тиховаров, договорились ехать к Вале. Я был уже женат и приехал с женой, а Тиховаров сам по себе. Так мы и прибыли к ним в Подмосковье.

— Пельмени! — сказал я, входя, и в носу стало щемить от запаха.

Гребенников был заметно немногословен. А Валя сияла, чувствуя, что сумела всем угодить, — пельмени были сделаны отлично. Когда зуб прокалывал ткань, мясное ядрышко обдавало проперченным соком и язык и самое душу. Говорили о том о сем. И что надо бы почаще видеться. Помню, Валя сказала:

— Ой, а скоро в Москве еще один наш будет. Мой братишка! Сережка!

— Поваренок? — спросил я.

— Да.

— Он был какой-то вялый, на ходу спящий.

— Да, да, дите войны. Каша все время изо рта валилась, — подтвердила Валя.

— Он и сейчас такой?

Я помнил этого мальчика, безжизненного, с потухшими глазами.

— Нет, — сказала Валя и почему-то засмеялась. — Приедет, посмотришь. А приедет он, между прочим, завершать свое поварское образование.

— Вот уж всласть поедим! — улыбнулся Тиховаров.

— Вы лучше поешьте сейчас. Вторая кастрюля готова! — торжественно объявила Валя.

Мы сидели у них допоздна, пробовали петь наши песни, и для этого пришлось обучать песням чужаков. То есть мою жену и Гребенникова. В конце концов и это удалось. И мы разъехались очень довольные вечером.

Мы уже подъезжали к своему дому (я и жена), мы сидели двое в безлюдном автобусе, и я спросил:

— Ну, как тебе Тиховаров?

— Понравился.

— А хозяева как?

— Он — очень понравился.

Я смотрел в замерзшие окна автобуса. И спросил:

— А Валя?

— Нет.

Я ожидал похвалы или, например, кисленьких комплиментов (женщина о женщине), а такого открытого «нет» не ожидал.

— Но почему?

Жена безразлично пожала плечами:

— Не знаю…

И едва ли прошла неделя после того вечера, Гребенников вдруг заявился к нам. Я как раз только что пришел с работы, намерзся — зима стояла лютая.

— Привет, — сказал я ему, — садись к столу.

— Спасибо. Ох и морозец! — Гребенников стряхивал снег.

Мы поели. Жена куда-то вышла. И только тогда он сказал мне:

— Знаешь… Валя куда-то исчезла.

— Как исчезла?

— Она оставила записку, что ушла с подругой в лыжный поход. На два дня.

— Это теперь называется «исчезнуть»?

— Да погоди. Ты что, Валю не знаешь? Никогда и ни в какой лыжный поход она не пойдет. Это не для нее. Хоть бы уж сочинила поумнее. — Гребенников старался выглядеть рассудительным и спокойным.

— Действительно странно.

— Что странно?

— Да все… все это… Как-то странно.

Я, разумеется, уже кое о чем подумал. Но от неловкости молол какую-то чушь. Гребенников понял это и невесело улыбнулся.

— Все проще. Она обманула меня — вот и все.

— Подруга эта?

— При чем здесь подруга? — сказал он.

— Ну а кто обманул? Валя, что ли?

— Ну да, Валя. И не прикидывайся идиотом…

— Я не прикидываюсь…

— Ну ладно, ладно.

Он помолчал. А затем стал спрашивать, — видно, и сам не был уверен вполне, — стал спрашивать, нет ли у Вали какой-нибудь фанатичной подруги-спортсменки, которая могла бы уговорить ее, Валю, пойти в поход. Но я действительно не мог ему дать и мало-мальского совета. Я ничего не знал.

— Не знаю, — сказал я. — Не знаю. Понятия не имею.

Гребенников ушел. На следующий день с утра, бог знает каким чутьем учуявший правду, он отправился в институт. И спросил там, есть ли дача у Седовласого. То есть нет, Гребенников спросил более аккуратно:

— Вы не скажете, где находится дача профессора такого-то?

И ему объяснили, и не стали даже спрашивать, студент ли он, и с какого курса, и какой зачет он собрался сдавать профессору, — мало ли!.. Гребенников тут же поехал. И скоро отыскал эту заснеженную дачу. Прошел туда по скрипучей снеговой тропке — дверь открыта. Собственно, сначала ничего особенного не было. Он едва только кинулся на Седовласого, хватанул его за грудь, а тот уже упал и застонал: «Сердце… Сердце!..» Возможно, сердце было лишь отговоркой. Но тем не менее пожилой, седой человек упал и не вставал. И Гребенников не знал, что теперь делать.

Он только кричал в ярости, стыдил и Валю, и Седовласого. Он укорял, взывал к совести и крушил стулом мебель. На шум прибежали соседи — они и Седовласый имели по «полудаче», то есть дом состоял из двух половинок, — и вот они прибежали из своей половины. Это были три братца, уже хорошо выпившие, возраст примерно от двадцати пяти до тридцати лет. Здоровенные и веселые. Не разбираясь, в чем дело, они примчались и избили Гребенникова в счет соседской чести.

Лицо Гребенникова было залито кровью, и Валя прижимала к его губам снег. Валя вела себя чисто по-женски. Когда Гребенников в ярости крушил дачное благоустройство, Валя кричала:

— Перестань! Ты видишь, ему плохо, ему с сердцем плохо! Болван!.. — а сама, суматошно отыскав пузырек, отсчитывала капли в ложку.