Валдайские колокольцы - [20]

Какое там! Вертится, крутится, рычит. Глотнуть никак не удается, и от этого злится еще больше.

Тогда я протянул соску дочери:

— На, держи, а я его держать буду.

Я зажал Мишкину голову между ладоней — не дал ему вертеться.

Дочка протянула медвежонку соску. Мишка причмокнул, глотнул, и вдруг по его облитой молоком мордочке покатились две большие слезы. Как же он при этом сосал: быстро-быстро, захлебываясь, с жадностью, словно боясь, что у него отнимут. А слезы текли и текли по липкой шерстке, и от них на Мишкиной физиономии образовались две блестящие полоски.

В это время я посмотрел на дочку и вижу — у нее тоже текут по лицу слезы.

— Ты что?

— Ничего.

И смеется.

— У него же, — говорю, — слезы радости. Он, бедняга, так изголодался, что, как только почувствовал теплое сладкое молоко, заплакал от счастья, А ты чего?

— Ничего. Я тоже от радости.

Да, уж что говорить: от Мишки было много радости, но были и слезы. И в конечном счете трудно сказать, чего было больше. Только в то время моя дочь никак не хотела согласиться с тем, что у Мишки есть какие бы то ни было недостатки. Она считала его безупречным во всех отношениях. Я говорил:

— Мишка разорвал мои ботинки. Видела?

— Видела. Можно подумать, что ты свои ботинки не рвешь. Вон в тумбочке полным-полно твоих рваных ботинок. Не Мишка же их разорвал.

Я говорил:

— Он разорвал все мои бумаги. Такой беспорядок наделал — жуть.

А она:

— Можно подумать, что у тебя полный порядок. Сам ведь к столу никого не подпускаешь; все там так раскидано, что глядеть страшно. А к Мише придираешься.

— А гости! — говорил я.

— Что — гости?! У тебя разве гостей не бывает? И к тебе гости приходят, и к маме, и ко мне, и к нам всем вместе. А Мише нельзя.

Что говорить: я понял, что ее не переспоришь, и замолчал.

С тех пор как появился у нас Мишка — валдайский колоколец, — кончилось мое спокойное житье. «Динь да динь» не умолкало в дверях весь день.

Вот и написал я в Валдай, Якову Павловичу. Так, мол, и так: Мишка наш жив-здоров, а как там ваша Машка? Не скучает ли по братцу?

А Яков Павлович, человек понятливый, отвечает:

Машка, спасибо, тоже жива-здорова, Галочка о ней заботится. Юра, как уроки сделает, тоже возится с Машкой. А братец ей не помешает. Вдвоем медвежатам веселее будет. Грузовая машина из Валдая в Москве будет, шофер за Мишкой заедет. Присылайте…

Получил я такое письмо, и грустно мне стало. Мишка на диване лапу вытянул, большую свою голову на нее положил — спит и посапывает. Не догадывается, что я его вроде бы предал.

32

В то утро я проснулся от яркого света. Раскрыл глаза и увидел в окне, как пролетают с крыши сосульки и, сверкнув на солнце, вдребезги разбиваются.

Звонко и радостно тикала капель. А я, проснувшись, ощутил такую грусть и тоску, что не знаю, как о ней рассказать. Может быть, это торжество природы особенно подчеркивало мое настроение. В этот ясный апрельский день, когда каток в нашем дворе превратился в зеркальный пруд, а солнечные зайчики то и дело слепили глаза, увозили Мишку. В доме раскрывали и мыли окна.

Накануне вечером мы медвежонка не мыли, чтобы дорогой он не простудился. А Мишка ведь, как известно, был такой требовательный — все ему подавай точно по часам и боже упаси пропустить срок хотя бы на несколько минут. Тут еще, как назло, Славина мама, Нина Васильевна, решила Мишку на память сфотографировать. Принесла большую, сильную фотолампу, и, как только включила ее, медвежонок: «Р-ры!» — и цап ее за ногу повыше пятки. Укусил до крови! А сам назад пятится, клыки выставил и все рычит. Огрызался и рычал, пока сильный свет не выключили.

Да, подрос медвежонок, и теперь с ним шутки плохи.

Славина мама сказала:

— Видишь, Слава, что твой приятель наделал. А ты умолял — не отдавайте Мишутку. Хорошо, что он уезжает.

— Да-а, хорошо! — захныкал Слава. — Если его лампой не слепить, он никогда не укусит!

Но мне показалось, что Слава сказал это так, для порядка. А в душе он соглашался с тем, что пришла Мишке пора возвращаться в родные края. К медвежонку он в тот вечер больше не подходил, а все маму свою спрашивал, не болит ли у нее нога. Когда он шел к двери, я сказал Славе:

— А с Мишкой простился?

— А ну его — разбойник! Не буду прощаться… Мама, ты обопрись на мое плечо, так тебе лучше будет. Ну, пошли.

А ведь этот случай с Ниной Васильевной был не первым. И до Славиной мамы Мишка пробовал уже пускать в ход свои зубы. Правда, тот первый случай был совсем другого порядка. Мне кажется, что с Мишкой стало труднее управляться с тех пор, как он начал разбираться в людях. Раньше ему было все равно: человек и человек. Он видел обшлага брюк, туфли или тапочки, а то еще сапоги — черные и блестящие. И терся о них без разбора, считая, видимо, что все люди одинаковы и ко всем можно проявить любовь, ласку, всем довериться. Однако со временем Мишка, очевидно, смекнул, что люди бывают разные.

В нашем доме жил один человек из тех людей, что любят только сами говорить, а других слушать — ни-ни. Звали его Игорь Игоревич. Слава говорил, что этот Игорь Игоревич любит прикидываться, и называл его еще: «Господин Исподтишка». Однажды Игорь Игоревич пришел в гости к Славиной маме, увидел у них в комнате кошечку и ну охать: «Ах, какой котик! Ну что за прелесть! Где вы только такого достали?» А потом сидел он со Славиком и с его мамой — чай пили. И вдруг слышат: котик под столом как взвизгнет. И выскочил коташка как ошпаренный. Что такое? Славик с мамой переглянулись: все ясно — котик ласкался и терся под столом о ногу Игоря Игоревича, а тот его исподтишка ногой пнул. Думал, что пройдет это незамеченным. Но котик выдал этого Исподтишка.