Вакуумные цветы - [11]

– Не знаю, – откровенно ответила Ребел.

– Солнышко, твои ответы не более содержательны, чем твое молчание. – Уайет коснулся ее руки. – Приехали!

Он схватился за трос, притормозил, отскочил в сторону и влетел в щель между жестяными хибарками. Ребел старалась не отставать.

Из окошка хибарки выглянул худой как скелет старик.

– Привет, Джонамон. Как твои почки? – поприветствовал старика Уайет. Сейчас его лицо смеялось. – Вот, привел тебе новую постоялицу.

– И тебе привет. – Кожа старика была бледной, как рыбье брюхо, на лысой макушке цвели красные пятна. – Завтра срок платить за комнату. – Затем он заметил Ребел, и губы его недовольно поджались. – Деточка, ты веришь в Бога?

Ребел покачала головой.

– Тогда где твоя краска? – Старик ткнул костлявым пальцем в красноватую потертость у Ребел за ухом и сказал Уайету:

– Ты поставил на ней метку! Устраивайте бардак где-нибудь в другом месте! Здесь честное заведение: никаких пьяниц, никаких шлюх, никаких шахер-махеров, никакого перепрограммирования. Твои оправдания и объяснения меня не интересуют. Господь не любит…

– Погоди, погоди, никто никого не перепрограммирует! – сказал Уайет. – Что ты на меня взъелся? Вот дама, можешь сам у нее спросить.

– Спрошу, спрошу, можешь быть уверен. – Старик выплыл из окна и погнал их во внутренний двор. Потом ухватился за стенку и пробормотал:

– Черт! Забыл книгу. – И бросился назад через окно.

Внутренний двор представлял собой просто большую открытую площадку, на которую выходили фасады десятка хижин. Двор пересекали три троса, прикрепленные к обрезкам труб. Держась за эти тросы, люди болтали или же занимались какими-то своими делами. Один парень сидел на пороге раскрытой двери и терзал гитару.

– Извини, что так получилось, – сказал Уайет. – Старый Джонамон вечно сует нос в чужие дела, даже больше, чем другие хозяева. Семьдесят лет назад он был старателем, одним из последних, и считает, что это дает ему право донимать всех до смерти. Если ты не хочешь с ним общаться, я смогу на день-другой его отшить. За это время мы подыщем тебе другую хижину.

– По правде говоря… – Ребел задумчиво покусывала ноготь и теперь выплюнула заусенец. – Я бы хотела все обсудить. Со мной произошло столько странного, и я не успела еще ни в чем разобраться. Кажется, вам я тоже должна что-то объяснить. – Она нахмурилась. – Только, может быть, лучше не объяснять. Понимаете, меня ищут. Если хоть слово…

Уайет сверкнул широкой, лягушачьей улыбкой:

– В резервуарном поселке нет тайн. Но нет здесь и твердых фактов. Ты расскажешь свою историю Джонамону, и через десять минут ее узнает весь двор. За час она облетит пять дворов, но слегка исказится. Половина людей, живущих в резервуарных поселках, от кого-то скрываются. Твой рассказ растворится в их рассказах, уйдут какие-то подробности, добавится чье-то имя, изменится сюжет. Завтра эта история будет известна всем, но она настолько преобразится, что ты сама ее не узнаешь. Никому и в голову не придет, что этот рассказ – твой. Здесь множество таких историй, и все они – бред сивой кобылы.

– Хорошо, я…

Держа перед собой огромную книгу, во двор ворвался Джонамон. В истрепанной накидке он напоминал тощую старую птицу. Книга была в три ладони шириной и в кулак толщиной, переплет сверху черный, а снизу – красный. Открыв черную сторону переплета, старик сказал:

– Господь наш Иисус ненавидел перепрограммирование. «И вот все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде». Это от Матфея.

Уайет с трудом сдерживал смех.

– Джонамон, ты уж в третий раз на этой неделе цитируешь стих о Гергесинских свиньях.

– Кришна тоже не любит демонов, – огрызнулся старик. Он перевернул книгу красной стороной вверх и стал совать фолиант Ребел. – Поклянись на «Гите», что тебя не перепрограммировали. Для меня этого достаточно.

– Наверное, лучше мне сначала рассказать все по порядку, – сказала Ребел. – А потом я поклянусь. Тогда вы будете знать, в чем именно я клянусь.

Она отплыла в середину двора и села в воздухе по-турецки, уцепившись за трос носком одной ноги. Затем, поражаясь собственной ловкости, быстро завернулась в накидку, на манер рассказчицы историй: рука и грудь с одной стороны прикрыты, с другой – открыты. Видя это, люди стали выходить из своих хибарок и подходить поближе, чтобы послушать рассказ.

Повествование началось:

– Я была мертва, но никто мне об этом не сказал. Я лежала парализованная на больничной койке и не могла ничего вспомнить. И никто не объяснил мне, почему это случилось. Я знала только, что со мной что-то произошло и что никто не отвечает на мои вопросы…

* * *

Когда Ребел закончила свой рассказ, Джонамон заставил ее поклясться на книге и покачал головой:

– Да, в рот меня и в ухо, никогда не слышал ничего подобного.

– М-м-м. – Лицо Уайета словно оцепенело. Еще недавно оно было веселым и дружелюбным, теперь стало мрачным, почти свирепым. Вдруг он поднял глаза и зло оглядел собравшихся. – Ну, что уставились? Спектакль окончен. Убирайтесь!

Слушатели бросились врассыпную.

Ребел пробрал мороз по коже. Уайет вдруг стал совершенно другим человеком – бандитом, не доверяющим никому и способным на любую жестокость.