Вагончик мой дальний - [28]

— А что, — спросил странно, — впервой так наемно работать?

— Почему впервой? — возразил Шабан. — Мы в Таловке на полях тоже вкалывали. У Мешкова.

— Слыхал. Прохиндей ваш дилехтор. — Он пыхнул дымом. — Из партейных, небось? Меня они трижды сгоняли с земли, ваши партейцы.

— Почему наши? — взъелся Шабан. Я видел, что он начинает заводиться от ночного, непонятного для нас разговора.

— Ну ихие, — миролюбиво поправился Глотыч. — В гражданскую они разоряли, шарили по амбарам, не давали дыхнуть… Белые, красные, желтые, зеленые… Цвета разные, а манеры одинаковые… Разбойные. У всех одно: как от чужого пирога откусить. И разговор один: «К стенке! К стенке!».

Он помолчал.

— Потом нас как бы землицей одарили, хоть и не лучшей. Не успел праздник справить, забрали обратно. А я уж сорняк вывел, унавозил, на себе перегной возил, урожай сам-сто получил. Рассчитывал хлебушком поторговать, чтобы одеть-обуть семью — у меня пять ртов было, — как нагрянули алкоголики из комитета бедноты, все деревенские придурки, а с ними комиссар с револьвером. Прям как ваш дилехтор! Давай, мол, выгребай, чего спрятал, а то силой возьмем! Два действия арифметики у их от образования: отнять да разделить.

Выгребли продовольствие подчистую. Но не успокоились. Стали остаток искать, нашли… Тут уж Сибирью запахло…

Он пригасил остаток самокрутки, стал вертеть новую. Мы вдруг заметили, что руки у него подрагивают. Никак разволновался?

Раскуривал долго, ничего не произнося.

— Семья?.. Да нет теперь никого, — сказал. — Про это не хочу.

И снова молча курил. Привстал, зачем-то выглянул наружу и снова сел.

— В охрану устроился… С другой фамилией: Глотов. Прошлое заштриховал, его не сыскать. И свидетелей нет. По бумагам я чист. А то, что вам говорю, это не от откровенности, я давно перестал людям верить… Скорей по необходимости… — Он ухмыльнулся. — Посля поймете.

Так как мы продолжали молчать, он добавил:

— В деревне, знаю, меня не любят. Лучше их живу. Но шапку ломят при встрече… И доносить опасаются… У меня в районе своя рука есть.

Спросил, упираясь в нас глазами:

— Курить еще будете?

Мы дружно ответили: «Нет».

— Значит, не надо, — решил. — А что вы не разбойники, я и без бумаг понял. Ваши кровопивцы мне противны, едва их стерпел. Не лучше тех комиссаров с револьверами… Которые хлебушек у моих детишек отнимали…

Тут он замолчал, ткнул самокруткой в дощатый пол и стал ссыпать остаток махры в свой кисет, на котором было вышито по белому красным: «ММ».

Вот он кто, на самом-то деле: «ММ»! Михаил Михайлович? Матвей Матвеич? Митрий Митриевич?

Он поймал наш взгляд, усмехнулся.

— То-то и оно! Наглотался ихого дерьма, вот и Глотов! Хозяйства — во, полный край, могу не только ваш вагон, эшелон купить. Да и предлагал им: отдайте, говорю мне детишек с лошадьми, шибко заплачу… А ваши дармоеды ни в какую. Им жить охота… Да они с вас всегда навар снимут! На ящик водки заработают.

Так неожиданно мы узнали с Шабаном, на сколько нас штабисты оценили.

Мы как бы и не смотрели друг на друга, но система опознавательных знаков работала как надо. Мы по-прежнему решили отмалчиваться. Уж очень все казалось нереальным: многоречивый Глотыч, придуманные им истории… Вот табачок-то был настоящий! И брань в адрес наших мучителей тоже.

О комиссарах мы не разобрали. Однако, когда он сравнил их с Мешковым, стало ясней: такие же суки.

Но вот что нас с Шабаном удивило… Нет, не удивило, поразило. Даже оглушило. То, что произошло дальше. Мы сперва не поверили услышанному.

Глотыч сказал так: — Хотите у меня остаться? — И после паузы: — Ну?

Первый наш безмолвный вопрос: «Что-о???»

Второй, тоже безмолвный: «Как это?»

Третий, четвертый…

Или он охренел, или мы с Шабаном спятили! Какая дурь не шибанет в башку среди ночи?! Все это, видать, отразилось на наших недоуменных рыльцах. И он предполагал такую реакцию. Но повторил на выдохе, даже с хрипотцой:

— Остаться, говорю… Насовсем. В этой избе?

Теперь мы поняли, что не ослышались. Однако все равно было не разобрать, что он на самом деле задумал.

— Насовсем?

— Насовсем.

— Это как? — поинтересовался Шабан. Он первым догадался, что это означает.

— Жить будете… Работать.

— Работать? На вас?

— Зачем? На себя!

Было произнесено с досадой. Обиделся, значит.

Глотыч новую «козью ножку» свернул, закурил и к окошку подошел. Чего уж он там все время выглядывал, непонятно. Ночь на дворе — черней черного. Как сажа в трубе, из которой мы еще в Таловке чернила делали.

Стоя спиной, он спросил вдруг:

— А чего к вам этот… Ну посыльной-то ваш приходил?

— Какой… посыльной?

— Да какой-какой… Не видать в темноте, какой… Семь верст до небес, и все пехом. А в две стороны — уже четырнадцать! Пусть не хоронится энтот соловей, скажи… Накормлю за такой красивый свист!

Мы с Шабаном переглянулись. Ловит? На пушку берет? Иль, взаправду, слышал?

Глотыч шумно вздохнул, стал молча чадить цигаркой. Все-то он, лешак, знал… Заметил, походя, не глядя на нас:

— Вы если бежать надумали, то бегите… Не держу. В бане, что ли, все время держать?! Но подкормитесь для начала. На огороде уже поспевает. А вот при доме останетесь… — Он пристально поглядел мне и Шабану в глаза. — Все ваше будет. — Повел рукой, зацепив цигаркой за что-то, искры посыпались от нее. — А работать, что ж… Работать везде надо. У меня али не у меня. Так у меня, скажу, лучшей… Я хоть оценю… А у комиссаров, у тех отработал — и в перегной… Я их систему давно понял. Сперва, как они в книжках пишут: город-сад… Город-сад… А в том саду сплошь кресты растут!