Ва-банк - [63]

Особенно невзлюбил меня боцман — жирная, тупоголовая скотина. Он ни на миг не оставлял меня в покое, терзал и днем, и ночью. Несколько раз я сбегал на берег без пропуска, но не более чем на пять дней и двадцать три часа; если моряк отсутствовал шесть дней, он считался дезертиром. Раз в Ницце я едва им не стал. Проводил ночь с шикарной девчонкой и проснулся поздно. До окончательного срока явки на судно оставался всего час. Кое-как одевшись, я пустился бежать, высматривая по дороге фараона, который мог бы меня арестовать. Увидев наконец одного, подскочил к нему и попросил меня арестовать. Фараон оказался толстым, добродушным симпатягой.

— Да ладно тебе, парень, не паникуй! Ступай себе спокойненько на свой корабль и расскажи, как было дело. Они поймут, молодыми, что ли, не были?..

Я пытался объяснить ему: еще час, и меня запишут в дезертиры, но бесполезно, он и слушать не хотел. Тогда я поднял камень и запустил им в витрину. Затем обернулся к фараону и сказал:

— Если вы не арестуете меня немедленно, разобью окно на втором этаже!

— Вот ненормальный! Ладно, идем, парень.

Но в дисциплинарную тюрьму я попал не за это, а за то, что пытался переделать свою шапочку. Дисциплинарный батальон славился своими традициями. Каждый вновь прибывший отдавался на суд «старикам», они должны были выяснить, настоящий ли ты парень. Доказать это можно было, побив двух-трех «стариков». Впрочем, в школе я прошел хорошую тренировку. Во время второй драки, когда мне разбили губу, а нос превратили в кровавое месиво, «старики» остановили испытание. Я заслужил право быть с ними на равных.

Мы работали на виноградниках, принадлежащих какому-то корсиканскому сенатору. Пахали от зари до зари, без перерыва, под палящим солнцем. Мы уже не считались моряками, а были приписаны к 173-му артиллерийскому полку в Баста. Вечером, перекинув лопату через плечо, заключенные быстрым маршем возвращались в тюрьму, расположенную километрах в пяти. Невыносимые условия! И мы взбунтовались, а я был одним из зачинщиков. И вот с дюжиной других заводил меня отправили в дисциплинарный лагерь в Корт.

Это была огромная крепость на вершине горы, к ней вело шестьсот ступеней, по которым нам нужно было подняться и спуститься дважды в день, мы обустраивали спортивную площадку какого-то богача.

Здешняя жизнь среди отчаянных головорезов, обозленных и одичавших, была сущим адом. Однажды какой-то тип в штатском, приехавший из Корта, сунул мне тайком записку. «Дорогой, если хочешь выбраться из этого жуткого места, отрежь себе большой палец. По закону потеря большого пальца, даже если сохранились остальные, а повреждение произошло случайно во время исполнения службы, может служить основанием для признания непригодности к несению дальнейшей службы и увольнения. Закон этот был принят еще в 1831 году. Жду тебя с нетерпением. Клара. „Мулен-Руж“, Тулон».

Я не стал откладывать дела в долгий ящик. Работа наша состояла в следующем: каждый должен был выбрать лопатой из горы по два квадратных кубометра земли ежедневно, которую затем мы же свозили на тележках за пятьдесят метров к тому месту, где каток разравнивал площадку. Работали по двое. Лопатой разбить палец было нельзя — меня могли обвинить в умышленном членовредительстве, и это стоило бы еще пяти лет тюрьмы.

Я с напарником, корсиканцем по имени Франки, работал у подножия горы, где мы уже вырыли внушительных размеров пещеру. Одного удара кирки было достаточно, чтобы вся эта земляная масса обрушилась нам на головы. Франки подсунул под нависающий край большой камень с острым краем, я сунул под него палец, а в рот — скомканный платок, чтобы ненароком не закричать. На тот случай, если не сработает, Франки заготовил еще один камень килограммов на семь весом, которым собирался размозжить мне этот несчастный палец. Даже если он не оторвется полностью, все равно придется ампутировать.

Сержант, надзирающий за нами, стоял метрах в трех и ковырял землю носком ботинка. Франки поднял камень и что было сил обрушил его на мой палец, который тут же обратился в кровавую кашу. Звука удара сержант не слышал — кругом стучали кирки и лопаты. Два удара киркой — и на меня обрушилась земля. Тут раздались вопли, крики о помощи; наконец они откопали меня, и я появился на свет божий весь в земле и с раздавленным пальцем. Больно было — не передать. Все же я умудрился прошипеть сержанту сквозь стиснутые зубы:

— Вот увидите, скажут, что я это нарочно подстроил.

— Нет, Шарьер. Я все видел, я свидетель. Я, конечно, строг, но справедлив. Расскажу им все, как было, не бойся.

Два месяца спустя я был уволен с пенсией по инвалидности, но без пальца, он остался похороненным под Кортом. И тут же отправился в Тулон, где не преминул заглянуть в «Мулен-Руж» поблагодарить малышку Клару. Она постаралась убедить меня, что и без пальца я парень хоть куда и что его отсутствие нисколько не помешает мне с тем же успехом заниматься любовью. А что может быть важнее этого?

— Ты изменился, Рири. А вот как, пока еще не пойму. Надеюсь, трехмесячное пребывание в этом аду не оставило в твоей душе слишком глубокой раны?