В зеркале сатиры - [20]

По последней переписи коренное население Галаховки составляет 27 тысяч человек. Особой разновидностью ее обитателей являются дачники. Они ни в чем не похожи на аборигенов, ведут отличный от них образ жизни и заслуживают специального описания, которое и последует позже. А пока скажем, что их пребывание в Галаховке бывает кратковременным, не более трех месяцев подряд, однако накладывает заметный отпечаток на весь круглогодовой цикл жизни поселка. И не мудрено, поскольку на одного коренного жителя, даже грудного младенца, приходится по одному, а то и по два дачника. О них думают, их вспоминают даже в лютую стужу, когда началом дачного сезона и не пахнет.

— Помнишь, Раиса Петровна, как я позапрошлой весной ногу подвернула? Рано это было, дачники еще не приехали.

Раиса Петровна помнит. Как же ей не помнить, если у нее самой в ту пору, как раз перед появлением первых дачников, радикулит разыгрался…

— Так ты представляешь, до сих пор у меня нога ноет. Надо будет, как только приедет на лето к бабке Гриппке ее хирург, опять ему показаться…

Краткий исторический очерк. Галаховка возникла в 1885 году, через двадцать четыре года после отмены крепостного права. Возможно, вульгарные социологи усмотрели бы между этими столь различными по своему характеру событиями прямую связь. И расценили бы тот факт, что разночинный люд основал поселение для летнего отдыха и времяпрепровождения как смелый вызов латифундиям и их владельцам, еще цеплявшимся за остатки былых привилегий. Но во всяком случае появление простейших построек, как теперь говорят — дачного типа, по соседству с пышными помещичьими усадьбами носило определенный оттенок бунтарства. Видимо, физиономии проезжавших мимо владетельных князей и вельмож не раз презрительно кривились при виде этих жалких хибарок и их обитателей. Тех самых, что пытались разводить на неухоженной земле тюльпаны и гортензии, руководствуясь советами, почерпнутыми во французских журналах.

Нашлись, однако, люди, которым дачное дело пришлось по вкусу. В отличие от брезгливых вельмож, они учуяли в нем, если выражаться по-современному, неплохой бизнес. Стараниями предприимчивых купчиков и прасолов Галаховка отстраивалась и приобретала вполне благопристойный вид. От врачей, мелких служащих, артистов, учителей требовалось только одно — давать деньги. И они давали деньги за право пить по утрам парное молоко, собирать цветочки, ловить бабочек, играть на расчищенных площадках в крокет. Галаховка-дачная расширялась и процветала.

Но началась война, пришла революция, за нею новая война, теперь уже гражданская, и людям стало как-то не до крокета. Одни дачи стояли заколоченные досками, в других спешно устраивались приюты для ослабленных голодом детей. Галаховка обезлюдела…

И, возможно, она бы окончательно захирела, если бы ей не выпала другая судьба.

ГЛАВА ВТОРАЯ, рассказывающая о мелком дорожном происшествии, которое имело, впрочем, крупные последствия

Это был странный поезд, двигавшийся по дальней магистрали вопреки всем физическим и логическим законам. Если вычертить на листе ватмана график его движений, то он имел бы причудливый вид: состав то тащился со скоростью престарелого пешехода, то мчался во весь опор, будто зверь, преследуемый по пятам сворой быстроногих борзых. Случалось, он на всех парах проскакивал большие узловые станции и вдруг застревал на каком-нибудь безвестном разъезде. Поезд выбился из расписания — и этим объяснялось его странное поведение.

В те годы на железных дорогах страны бродило немало таких отставших и заблудших поездов. Они пропадали в пути неделями, их разыскивали, как разыскивают разбредшихся по степи телят. Ко времени, когда они прибывали в пункт назначения, у поездной бригады успевали отрастать пышные бороды, а у исхарчившихся пассажиров во все стороны выпирали ребра.

Таким вот поездом и ехал в Москву Матвей Канюка со всем своим семейством. Ехал уже шестые сутки, оставив позади отчий кров, родной хутор и весь привычный с детства мир.

За свою почти сорокалетнюю жизнь Матвей Канюка прошел две школы. Одна была обычной, городской, в которой Матвей научился читать и писать, познакомился с частями света, зазубрил закон о сообщающихся сосудах и твердо усвоил, что der Tisch — по-немецки стол, а der Stuhl — стул. В этой школе, неизменно на последней парте, всегда на последней, расположенной у самой стены, Матвей просидел семь лет. Единую городскую семилетку в те времена было модно называть школой жизни. Но юный Канюка так ее не воспринял. И, выйдя из школы, продолжал усердно брать уроки у окружающей действительности, памятуя, что учиться никогда не поздно. Во всяком случае спешить с завершением образования не след. Может быть, сказались наставления отца, Лазаря Канюки, постоянно твердившего сыну:

— Поперед батьки в петлю не суйся!

Поезд замедлил без того неторопливый ход и со скрипом затормозил. До Москвы оставалось тридцать с небольшим километров. Пассажиры уже уложили вещи, оделись и теперь сидели на чемоданах, сундуках, узлах в ожидании встречи с загадочной шумной столицей. Встреча эта пугала неизвестностью. Бесконечные дорожные разговоры о московском