В зените - [15]

Их Дальмира, оказывается, похожа на птицу, на аиста голенастого и с хохлом. Анапод же нарисовал мне знакомую блондинку с «конским хвостом» на макушке. Их Лирикова — крылатый слизняк. Ничего у нее не видно — ни глаз, ни ушей, ни рук. Но если нужно, они вырастают, как ложноножки у амебы, сколько угодно рук, любой формы. Недаром так мягки ее прикосновения. Даже моя кровать — не кровать, оказывается. Это простыня, которая поддерживается тугой и теплой струей воздуха. Стены — не стены и пол — не пол.

Только Гилик стационарен в этом мире — неизменна вертлявая машинка с рожками и хвостиком. Нет для него подобия на Земле, и анапод не искажает его подлинный облик.

— А соплеменники вам кажутся красивыми, Граве?

— Ну конечно же, — говорит он. — Они стройны, они конструктивны, ничего лишнего в фигуре. И пятна очень украшают наши лица, такие разнообразные, такие выразительные пятна. Опытные физиономисты у нас угадывают характер по пятнам, существует особая наука — пятнология. У мужчин пятна яркие, резко очерченные, у женщин — ветвистые, с прихотливым узором. Близким друзьям разрешают рассматривать узор, любоваться. Модницы умело подкрашивают пятна, в институтах красоты меняют очертания. В гневе пятна темнеют, в ярости становятся полосатыми, у больных и стариков — блекнут, выцветают, у влюбленных в минуты восторга переливаются всеми цветами радуги. («Как у осьминогов», — думаю я.) Ваши одноцветные лица кажутся мне бессмысленными. Все хочется сказать: «Снимите маску, чего ради вы скрываете переживания?»

Граве вдохновился, он читает стихи о пятнах. Хочется разделить его восхищение.

Сдвигаю анапод. Отвратительно и противно!

— И все же вы обманщик, — твержу я. — Ну ладно, допустим, вы боялись напугать меня внешностью. Пожалуйста, анаподируйтесь. Но почему не сказать честно, что вы пришелец? Для чего разыгрывался этот спектакль в пяти актах с потомственным астрономом Граве?

— У меня была сложная задача, — говорит мнимый Граве. — Я должен был провести некое испытание, проверить готовность земных людей к космическим контактам. Предположим, я представился бы звездным гостем, подтвердил бы свое неземное происхождение доходчивыми чудесами: телекинезом, телепортацией. И вы уверовали бы в мое всемогущество, пошли бы за мной зажмурившись, как слепец за поводырем. Но это не проверка готовности, это заманивание. Сорван экзамен. Итак, я являюсь к вам под видом земного человека, получившего приглашение в космос. Все остальное в «легенде» (так у вас называются россказни разведчика?) соответствует выбранной роли. Кто может узнать о приглашении в зенит? Правдоподобнее всего — астроном. Почему иностранный астроном? Так мне легче. Я мало жил на Земле, опасаюсь мелких ошибок в речи, незнания житейских деталей. Если бы я назвался москвичом или ленинградцем, вы быстро уличили бы меня в промахах, заподозрили неладное. И вот я сам сообщаю, что я недавно приехал из-за границы, не знаю новых порядков. Что еще? Поездка за город под дождем? Это последний штрих экзамена: хотелось проверить, жаждете ли вы контакта, удобствами поступитесь ли, согласны ли вымокнуть под дождем хотя бы?

— Но вы же читаете мысли. И так знали, что я думаю.

— Знал. Но люди не всегда думают о себе правильно. Им кажется, что они рвутся в бой… а в последнюю минуту мужества не хватает.

А я не подкачал!

Я горд необыкновенно, горд как индейский петух, душа маслом облита. Подумайте: выдержал вселенский экзамен. И физики меня хаяли, и лирики хаяли… а я — вот он! — не подкачал, избранник!

— Почему же вы именно меня выбрали? — спрашиваю. Очень уж хочется услышать комплименты. Пусть объяснят подробно, какой я выдающийся с космической точки зрения.

Но Граве не склонен потакать моему тщеславию:

— По некоторым соображениям нужен был писатель-фантаст, профессионал. По каким именно? Вам скажут в свое время. Западные авторы отпадали, очень уж въелась в них идея неравенства, личной выгоды. Из числа ваших товарищей не годились противники контактов — земные «изоляционисты». И личные склонности сыграли роль: сам я в годах, я худо сговариваюсь с молодыми горячими талантами, предпочитаю пожилых и рассудительных, пусть не самых способных. (Я поежился.) Видите, выбор уже не так велик, почти все возможные кандидаты отсеялись. Вы были удобнее всех, потому что оказались в чужом городе, без семьи, вас легко было увести, не привлекая внимания. Ведь мой контакт был примерочный, я очень старался не привлекать внимания. Невидимкой вошел в гостиницу, в трамвае ехал невидимкой. Привел вас в парк и поставил перед выбором: «Теперь или никогда?»

— А если бы я выбрал «никогда»?

— Тогда я стер бы вашу память. Вчистую!

Память можно стирать и можно заполнять, ввести, например, иностранный язык. Процедура торжественная, настоящее священнодействие. Ученик лежит на операционном столе, весь опутанный проводами, глаза и уши заложены ватой, лицо забинтовано. Диктор монотонно начитывает сведения, учителя в шлемах с забралами, в свинцовых скафандрах, как в рыцарских доспехах. Это чтобы посторонними мыслями не заразить, не внести «мыслеинфекцию».