В защиту Меолы - [2]

Вот для чего копил он доходы со своей епархии!

Он бросил вызов всем гражданам Монтелузы! Ведь только изгнанием этих монахов нам и удалось доказать свою пламенную любовь к свободе, ибо при первом же известии о вступлении Гарибальди в Палермо полиция бежала из Монтелузы, а вместе с нею убрался из города и немногочисленный гарнизон.

Итак, монсиньор Партанна вознамерился сокрушить единственную нашу славу.

Мы смотрели друг другу в глаза, дрожа от гнева и возмущения. Необходимо было любой ценой воспрепятствовать исполнению его замысла. Но как это сделать?

С того дня небо гробовым сводом нависло над Монтелузой. Город облачился в траур. Епископский замок, где злобный старик вынашивал свой преступный план, осуществление которого с каждым днем приближалось, точно гигантский камень давил нам грудь.

Хотя все знали, что Марко Меола был племянником Склеписа, секретаря епископа, никто в то время не сомневался в его либеральных убеждениях. Напротив, все мы восхищались почти героической силой духа Меолы, понимая, сколько неприятностей должны были, в конечном счете, принести подобные убеждения человеку, который вырос в доме дяди-священника, воспитавшего его, как родного сына.

Теперь же мои земляки, жители Монтелузы, спрашивают меня с насмешливым видом:

— Но если Меоле и вправду казался горьким хлеб его дяди, почему не стал он работать, чтобы освободиться от этой зависимости?

Но они забывают, что, после того как Меола еще подростком сбежал из семинарии, Склепис, который хотел, чтобы его племянник во что бы то ни стало сделался, как и он, священником, не дал юноше учиться; они забывают, что все мы тогда горько сожалели о том, что по милости раздосадованного служителя церкви пропадает всуе такой талантливый человек.

Я отлично помню, какую единодушную поддержку, какие шумные рукоплескания и всеобщее восхищение снискал Меола, когда, пренебрегая гневом епископа, негодованием и местью своего дяди, он превратил в кафедру один из столиков кафе Педока и в определенные часы дня разъяснял жителям Монтелузы написанные по-латыни и по-итальянски сочинения Альфонсо Марии де Лигуори, преимущественно «Священные и нравоучительные беседы для всех воскресных дней года» и «Книгу восхваления Марии».

Но нам непременно хочется сделать Меолу козлом отпущения за наши обманутые надежды, за все заблуждения, в которых повинна наша злосчастная впечатлительность.

Когда Меола однажды со свирепым видом поднял руку и, приложив ее затем к сердцу, сказал нам: «Синьоры, я обещаю и клянусь, что члены конгрегации не возвратятся в Монтелузу», вольно же было вам, земляки мои, вообразить бог знает какую чертовщину! Вы сразу же подумали о подкопах, бомбах, засадах, ночном нападении на епископский замок, вы представили себе Марко Меолу, который, подобно Пьетро Микке[2], с фитилем в руках готовится взорвать дворец, а вместе с ним епископа и членов конгрегации.

С вашего разрешения и соизволения, я хочу сказать, что в то время у нас было несколько нелепое представление о герое. Подобными средствами Меоле никогда не удалось бы избавить Монтелузу от членов конгрегации! Истинный герой должен точно знать, как именно следует действовать в тех или иных обстоятельствах.

И Марко Меола знал это.

В воздухе, напоенном пьянящими ароматами ранней весны, раздавался звон церковных колоколов и смешивался с ликующими криками ласточек, гурьбой проносившихся в пламенеющем закате этого незабываемого вечера.

Я и Меола молча прогуливались по Райской аллее, погруженные в свои мысли.

Внезапно Меола остановился.

— Слышишь звон этих ближних колоколов? — спросил он меня, улыбаясь. — Это в монастыре святой Анны. Если бы ты только знал, кто звонит!

— Кто же?

— В эти колокола звонят три голубки!

Я обернулся и посмотрел на Меолу, пораженный его видом и тоном, которым он произнес эти слова.

— Три монахини?

Он отрицательно покачал головой и сделал мне знак подождать.

— Вслушайся, — прибавил он тихо. — Как только все три колокола перестанут звонить, последний — самый маленький, самый серебристый — робко ударит три раза. Вот… слушай внимательно!

И в самом деле, вдали, в тишине, послышались три удара: дин-дин-дин — то был робкий серебристый голос колокола, и блаженный звук этих трех ударов медленно таял в золотом сиянии ранних сумерек.

— Ты слышал? — спросил Меола. — Эти три удара возвещают счастливому смертному. «Я помню о тебе!»

Я снова обернулся и посмотрел на него. Он мечтательно прикрыл глаза и поднял голову. Густая курчавая борода оттеняла его бычью шею, белую, точно слоновая кость.

— Марко! — крикнул я, хватая его за руку.

Тогда он разразился смехом, потом нахмурил брови и пробормотал:

— Я приношу себя в жертву, друг мой, я приношу себя в жертву! Но можешь быть твердо уверен, что члены конгрегации не возвратятся в Монтелузу.

После этого он надолго замолчал.

Какая связь могла существовать между этими тремя ударами колокола, говорившими: «Я помню о тебе», и возвращением членов конгрегации в Монтелузу? И на какую жертву решился Меола, дабы помешать им возвратиться?

Я знал, что в монастыре святой Анны у Меолы была тетка — сестра Склеписа и его матери; я знал также, что монахини всех пяти монастырей Монтелузы всей душой ненавидели монсиньора Партанну, ибо, едва приняв сан епископа, он отдал три распоряжения, одно другого жестче: