В Зарницах - [9]
Коля прибавил скорость и дал сигнал. Заяц кубарем скатился в кювет и скрылся в лесу.
— Видали? Вот он доиграется у меня, что на сковородку попадёт, разбойник! — и погрозил кулаком в сторону леса этому «разбойнику».
И захохотал лес эхом сигнального рожка машины на Колькину выходку. А дорога навстречу нам бежит и бежит, и будто нет ей ни конца ни начала.
— Чтобы поохотиться на глухарей, далеко забираться не надо, — отвечает нам шофёр, — на Олонке остановитесь, и хорошо, а там их в лесах пропасть… Глухарь что, — продолжает Коля, — вот на медведя сходить — это да! Как-то мы ходили, и получилась такая история, что рассказать — не поверите.
— Почему не поверим? Рассказывай!
— Так вот, повадилась к нам на овёс медведица с двумя медвежатами да пестун ещё. Весь овёс испортили. Что делать? Решили проучить эту компанию. Устроили засаду. Ночь просидели — не пришла. Ещё ночь просидели — тоже не пришла. Махнули рукой — не наша. Пошли в лес за рябчиками. Походили день за рябчиками, а к вечеру к реке вышли. А тут рыбаки. Ну, а рыбаки не охотники — всегда с добычей. Уху затеяли варить. И только сели у костра за уху — а уже ночь была, — как она со своей семьёй из темноты-то и вышла.
— Кто? — не понял Владимир Фёдорович.
— Да медведица с двумя медвежатами да пестун ещё. Ну, мы кто в чём был, только пятки сверкали. И что вы думаете? Всю уху полопали медведи-то, а ружья наши в реке утопили. Потом мы целую неделю ныряли, еле нашли… Что, не верите? — улыбаясь, переспросил рассказчик.
— Верим, верим! Дай срок, мы тебе не такое ещё расскажем.
— Однако ты смотри за машиной, — говорю я шофёру, когда мы чуть не наскочили на бревно, лежавшее на шоссе.
— А она у меня учёная.
— Кто?
— Да машина учёная, — смеётся шофёр. — Честное слово, учёная. Иногда еду-еду и усну за рулём, проснусь — машина стоит то перед ручьём, то перед канавой, а один раз остановилась на крутом берегу реки.
— Вот тут, сынок, и останови машину-то, — попросила женщина, ехавшая с нами от самой переправы через Свирь-реку, когда мы поравнялись с деревенькой, стоявшей недалеко от шоссе. — Уж такое тебе спасибо, такое спасибо! — говорила она, протягивая шофёру деньги.
— Не беру! — резко ответил Коля.
— Как так? — удивилась женщина.
— А вот так. Не беру, да и только, за спасибо благодарю, а денег не надо. Счастливого пути, мамаша…
Коля захлопнул дверку машины и включил скорость.
Мы с восхищением и благодарностью глянули на этого весёлого парня.
— Вы понимаете, как всё произошло? — начал Коля после некоторого молчания. — Я тоже с каждого пассажира брал деньги глазом не моргнув. А тут заболела моя дочка, маленькая, такая маленькая, ну ребёнок ещё, два месяца, как на свет появилась, будто кукла, а не человек. И тяжело заболела — воспалением лёгких. Я — к врачу, а врач у нас пожилая, может, ей лет пятьдесят, а то и более. Осмотрела она мою Аньку, назначила лечение, какое полагается, и сказала, чтобы я больше в поликлинику не приходил. Куда, говорит, с таким тяжело больным ребёнком по морозу ходить. И лечила дочку на дому. Две недели изо дня в день выходила к нам, доктор-то.
И вот, когда Анька поправилась, я на радостях, в знак благодарности, разумеется, и положил в карман врачу деньги. Она заметила, выложила деньги на стол и говорит мне:
«Как вам не стыдно, папаша! Вы в каком государстве живёте, в Америке, что ли?»
Верите ли, со стыда чуть не сгорел от этих слов. «Жизнь спасла и копейки не взяла, — думал я. — А я, молодой и здоровый парень, крохоборством занимаюсь!» Всю ночь не спал, только об этом и думал. А утром нашему комсоргу всё рассказал. Комсорг рассудил так: врач-то, говорит, по годам нам в матери годится, а своей душой ближе к коммунизму стоит, чем мы.
Тут собрал он комсомольцев нашей автобазы и целую речь закатил.
«Позор, — говорит, — нам, комсомольцам, за каждый километр с пассажиров рубли собирать ни за что ни про что».
Повесили носы ребята, глазами землю сверлят. Глянуть друг на друга стыдно. И тут же решили: покончить с этим пережитком-крохоборством. И второе: а пешеходов обязательно подвозить, если есть место в машине, но денег с них ни-ни…
— И выполняют шофёры это решение? — спросил Владимир Фёдорович.
— А как же? — удивился Коля. — Комсомольское слово дали.
ЧАРОДЕЙ
Уже за полночь, а Пётр Тимофеевич, по прозвищу Чародей, с внуком Васей заняты узорной отделкой наличников для колхозных яслей.
— Тоньше, тоньше резьбу веди, — замечает дед, — чтобы видно было, в чьих руках наличники были.
— Вроде марки, — говорю я. — «Пётр с внуком».
— А как же иначе? Человек делом славится. Иной раз глянешь на какую-либо вещь — и диву даёшься, не тому, как она сделана, а тому, как её испортить так можно было. Ни рук к ней не приложено, ни головы, ну, а о сердце и речи нет. Да что вещь! Выйдешь в поле — и то раздумье берёт. От одной пашни глаз не оторвёшь, на другую и не глядел бы. А ведь та и другая трактором пахана. Машины будто и одинаковы, да в разных руках, вот оно как. По работе человека видать лучше, чем по паспорту, — заключил старик.
— Всю жизнь только резьбой и занимаетесь? — спросил я.
— Почему только резьбой? У меня ни шило, ни рубанок, ни топор из рук не выскочит, а надо — и лошадь подкую. Что в доме, что в поле, что в лесу — любая работа не заказана. В колхозе с одним ремеслом жить нельзя. Погода ли изменилась, сезон ли другой — и работа другая. Так ли я говорю?
