В Зарницах - [16]
Максим Петрович погрузился в воду, а рюкзак, как большой поплавок, то всплывёт, то исчезнет под водой, судорожно подёргиваясь.
«Попался, — думаю, — сом ты эдакий!»
Помогли Максиму Петровичу выбраться на берег. Оказывается, было не так глубоко, но рюкзак, прицепившийся ремнями к его ногам, не давал возможности встать.
Ну и смеялись же мы, когда опасность миновала! Особенно смеялся Серёжа — он от смеха не мог стоять на ногах. На шум прибежала Зорька. То ли не разобравшись, в чём дело, то ли от радости, что всё благополучно обошлось, она начала с лаем носиться около нас и кататься по земле. Может быть, по-собачьи это было выражением неудержимого смеха?
Что выкупался охотник в осенней воде, в этом ничего страшного нет. Посиди час у хорошего костра — и всё забыто. Но мы допустили большую ошибку: забыли позаботиться о рюкзаке, хотя он и был вытащен из воды. А когда спохватились, то было уже поздно. Бумажные гильзы патронов раздулись, как сардельки; чай, сахар, соль, папиросы — всё размокло. Самое главное — мы остались без патронов, а с одним патронташем, что был на мне, на озеро ехать незачем.
Погоревали, подосадовали и решили заняться рыбной ловлей. Хорошо, что с собой были блёсны!
Вечерняя заря удалась как нельзя лучше. Щука и окунь будто только и ожидали нашего приезда — одна поклёвка следовала за другой.
Мы так увлеклись рыбной ловлей, что уже не жалели, что не пришлось поохотиться на уток.
Утром дул попутный ветерок, и мы за четыре часа под парусом благополучно возвратились в «Искру».
…Последний день в Большой Елани, завтра уезжать. Макар Иванович вытопил нам баню — без бани не отпускает.
— У нас уж так заведено, — говорит он: — с дороги вернулся — в баню, в дорогу собираешься — тоже в баню сходи. Тело ведь чистоту любит. Попарься хорошенько — да в реку. Сколько здоровья-то сразу прибавится!
Возвращаемся из бани. Макар Иванович стоит у своего дома, окружённый ребятами, и поёт с ними песни, всё хорошие, бодрые песни.
Радостью наполнены глаза ребят. Эта же радость и в глазах Макара Ивановича.
— Вы знаете, — обращаясь к нам, говорит он, — всю жизнь люблю песни! Раньше пел, чтоб горе заглушить, а теперь жизнь пою.
А ребята уже направились к колхозному клубу, и в вечерней заре разливалась их пионерская песня.
КУВА И КУКУ
Интересные птицы — кеклики. Их ещё называют «горные куропатки» или «горные курочки». Живут они на склонах гор, а жируют на хлебных полях и проезжих дорогах. Голова и спина пепельные, грудка и живот светло-коричневые, по крыльям чёрные полосочки, на светлых щёчках чёрные пятнышки, клюв и лапки красные. Для горной местности лучшего оперения и придумать нельзя.
Идёшь по горам, и вдруг почти из-под ног с шумом поднимается и разлетается в разные стороны стая кекликов. Перелёт делают небольшой — метров сто — двести, а потом начинают переговариваться между собой: «Кува́-куку́, кува-куку», и сходятся опять в стайку. И вот именно, что сходятся. Летать они не любят. Летят только вниз с горы, а на ровном месте или особенно в гору только бегут, да так проворно, что за ними не угонишься.
Утро. Слева в голубой дымке — отроги Заилийского Ала-Тау, справа на сотни километров тянется Заилийская долина. Кое-где в кустах саксаула задержался гонимый ветром снег.
Отдельными островками он искрится в утренних лучах январского солнца. А в голубом морозном небе тоже отдельными островками висят, как огромные глыбы снега, кучевые облака, и не поймёшь, то ли долина отразилась в зеркале неба, то ли небо отразилось в зеркале долины.
Осторожно пробираемся по крутому берегу бойкой горной речки, к вероятному месту жировки кекликов. Там, за поворотом, летом была пшеница.
Мой приятель, колхозник Жамангул, идёт впереди. Удивляюсь лёгкости его походки. Вот он делает мне знак рукой, что значит: тихо.
— Услышали, — говорит Жамангул.
Со всех сторон несётся по утреннему морозцу приятное квохтанье: «Кува-куку, кува-куку, кува-куку…»
— Перехитрили! — смеётся Жамангул, показывая на противоположный берег ручья.
А там их действительно целая сотня, не меньше. Они ловко и быстро бегут по скале.
А на месте жировки бьётся и никак не может взлететь одна курочка.
— Опять кто-то силки расставил, — досадует Жамангул.
Волосяной силок туго стянул ножку. Почернела и безжизненно висит лапка.
— Пустить? — спрашиваю Жамангула.
— Пустить не надо, пропадёт.
Дома отнял я ей омертвевшую лапку. Смазал йодом культю и перевязал бинтиком.
Заживление прошло хорошо. Только долго она не могла научиться прыгать на одной ноге. Но наконец привыкла и перестала падать.
Бóльшую часть времени проводила она на печке. Полетает по квартире, попрыгает по полу — и опять на печку. Печка в моей квартире была для неё самой высокой скалой. Взлетит она на печку и ещё вверх смотрит. Но выше только потолок.
Оправилась моя больная совершенно. По утрам нет-нет, да и заквохчет: «Кува-куку, кува-куку…» Наверное, ей ветер приносил с гор голос подруг.
— Отпустить? — спрашиваю жену.
— Конечно, отпусти. Видишь, как она скучает.
Вынес я свою Куву́ — так мы её звали — во двор. А во дворе мороз и снег глубокий. В феврале это было.
— Ну, — говорю, — лети!
