В запредельной синеве - [8]

– Что с вами случилось? – в растерянности спросил Жоао.

– Пойдите прочь! Немедленно убирайтесь! – воскликнул раненый. – Вон отсюда!

Перес подчинился. Он направился было к двери, но, перед тем как выйти, остановился: ему пришлось крепко сжать зубы, чтобы сдержать подступившую тошноту. На улице в пелене облаков, затянувших небо, образовались просветы, сквозь которые тяжелое солнце смотрелось яичным желтком. Однако соседи, похоже, вовсе не беспокоились, что утро вот-вот вступит в свои права: двери лавок и мастерских оставались на замке, а окна были закрыты ставнями. Дым из труб не шел. Перес несколько мгновений стоял неподвижно посреди улицы, а затем внезапно начал кричать:

– На помощь! На помощь! Помогите!

Его голос отдавался эхом. Крик ударялся в двери, просачивался через щели, проникал в самый дальний угол каждого дома, бил, как тяжелый кулак, по стенам и отскакивал от глины. Но никто, казалось, не слышал. Никто не выглянул в окно, не вышел на порог. Жоао Перес ждал, стоя посреди улицы, хоть малейшего знака о том, что ангел-истребитель не перерезал всем глотки своим огненным мечом.

II

– Подумай хорошенько, сын мой, и когда почувствуешь, что готов, то изложи все на бумаге, а затем приходи показать мне: мы посидим, поговорим. Ego te absolvo a pecatis tuis in nomini…[6]

Тонкие восковые пальцы исповедника начертили в воздухе, пропитанном ладаном, крест одновременно со вступительными аккордами органа. Зазвучал Te Deum[7], и церковь, переполненная людьми, наполнилась хором голосов. Te Dominum confitemur…[8]

Со склоненной головой Рафел Кортес по прозвищу Шрам вернулся на свое место, преклонил колени и проникновенно запел вместе с певчими: Te aeternum patrem omnis terrae veratur…[9] Хотя служба была поздняя, закатное солнце проникало сквозь витражи, окрашивая в них свои яркие лучи. Цветные отблески ложились на фигуры Христа, Господа нашего Всемогущего, Девы Марии и святых из божественной свиты, которые занимали полукруглые ниши в стенах; все они сияли в полном своем великолепии, словно аура святости на самом деле окаймляла их головы и стекала на тела, которые уже покинули сей мир. Tibi Cherubim et Seraphim incessabili voce proclamant[10]. Многие из тех, кто рассматривал витражи, не могли удержать взгляд на этих ослепительных фигурах более нескольких секунд – ослепленные, они переводили его на табернакль[11], где Святые Дары были выставлены в дароносице[12] из золота и серебра, и она тоже сверкала, как витражное стекло, хоть и не так ярко. Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth[13]. Рафел Кортес смотрел на стеклянный шар, по контуру которого ювелир, изготовивший дароносицу, пустил семь звездных лучей, а затем опустил голову и закрыл лицо руками, чтобы сосредоточиться. Грехи ему отпущены, он чувствовал удовлетворение: и от того, что исповедь была такой, как надо – не упущено ни малейшего прегрешения, и от того, что все, кто был рядом с исповедальней, видели, как он провел там ровно столько времени, сколько положено, ни больше ни меньше, с приличествующим моменту выражением лица. Теперь, сидя на своем месте, наполнив слух звуками Te Deum – te Profetarum laudabilis[14], – Шрам пытался сосредоточиться на молитвенном прошении Розария[15], поскольку свидетельство, которое потребовал от него исповедник, когда намекал на тайные деяния Рафела Кортеса по прозвищу Дурья Башка, мешало ему слушать. Однако он пришел к выводу, что никто, и меньше всех – отец Феррандо, не может поставить под сомнение его католическую веру.

Кортес замер с опущенной головой и закрытыми глазами: только пальцы нервно перебирали бусины четок. Со всей сосредоточенностью, на которую только был способен, он читал про себя положенное число «Аве, Мария!»[16]. Временами он отвлекался, думая о том, что идет по истинному пути спасения, не то что его родня из квартала, которая упорно держалась в тайне за закон Моисеев и гордилась своей принадлежностью к народу, избранному Яхве[17], в то время как прилюдно им приходилось изображать из себя христиан и участвовать во всех церковных службах. А с ним все иначе: публично и с удовольствием отрекся он от старой веры и, как бы его ни предупреждал Дурья Башка, не думал возвращаться ни к древним обрядам, ни к запрету на употребление свинины и рыбы без чешуи. Он был уверен, что его больше не станут мучить угрызения совести, когда отец в очередной раз заговорит о достойном примере матери, обращенной иудейки, которая в предсмертной агонии спрятала за щеку священную гостию[18], чтобы на последнем вздохе выплюнуть ее и вручить свою жизнь одному только Яхве. Не усомнится он в своем выборе и когда Дурья Башка настойчиво будет убеждать, что евреи, прибывшие из-за моря, принесли точные и несомненные известия о неизбежном пришествии Мессии[19]. К тому же сейчас, когда он находился в окружении людей, его не отвергавших, и слух его наполнялся музыкой, Tu rex Gloriae, Christe. Tu Patris sempiternus es Filius[20], а обоняние – благовонием ладана, Кортес чувствовал свою причастность к обряду, казавшемуся ему несравненно более прекрасным, чем те, что тайно устраивает его родня в своих домах. Не зря он принимал участие в этих торжественных церковных службах, ощущая себя не просто наблюдателем, но главным действующим лицом в них, становясь вместе с прочими верными частицей того великолепия, которым полноправно пользовался.