В южных морях - [51]

Спектакли свистунов более деловиты. Их собрания проходят на виду, при открытых дверях, всех «сердечно приглашают присутствовать». Верующие сидят в комнате — по словам одного рассказчика, они поют гимны, по словам другого, то поют, то свистят; их руководитель, колдун — пожалуй, лучше сказать медиум — сидит посередине, закутанный в простыню, и безмолвствует, и вскоре над его головой, а иногда посередине крыши раздается надземный свист, потрясающий неопытных. Это, кажется, язык мертвых; смысл поведанного записывает один из знатоков, как мне сказали, «быстро, словно телеграфист»; в конце концов сообщение доводится до всеобщего сведения. Они откровенно банальны; возможно, возвещается о появлении шхуны, передаются праздные сплетни о соседях или, если духа вызвали для консультации по случаю болезни, он может предложить способ лечения. Один из таких способов, погружение в горячую воду, недавно оказался для пациента роковым. Все это очень скучно, очень глупо и очень по-европейски; здесь нет красочности подобных обрядов в Новой Зеландии; в них, кажется, нет ни зернышка какого-то смысла, как и в обрядах жителей островов Гилберта, которые я опишу. Однако мне говорили, что многие смелые, умные туземцы былц закоренелыми свистунами. «Как Махинуи?» — спросил я, желая иметь какой-то критерий, и мне ответили «да». Чему тут удивляться? В Европе люди более просвещенные, чем мой каторжник-священник, предаются столь же бесплодным и нелепым причудам.

Медиум иногда бывает женщиной. Так, например, женщина ввела эту практику общения с духами на северном побережье Таиарапу к возмущению своих родственников, ее зять, в частности, заявил, что она была пьяна. Но то, что возмущает на Таити, может показаться вполне подходящим на Паумоту, тем более что некоторые женщины обладают от природы необычайными и полезными силами. Говорят, что это честные, доброжелательные особы, некоторые из них обеспокоены своей сверхъестественной наследственностью. И в самом деле, беды, причиняемые этим дарованием, так велики, а приносимая польза так бесконечно мала, что я не знаю, назвать ли это наследственным даром или наследственным проклятьем. Можно ограбить кокосовую плантацию этой женщины, украсть ее каноэ, сжечь дом, безнаказанно вырезать ее семью; нельзя делать лишь одного: класть руку на ее матрац, иначе ваш живот будет раздуваться, и вылечить вас сможет только эта особа или ее муж. Привожу рассказ очевидца, уроженца Тасмании, образованного, оборотистого — определенно не дурака. В 1886 году он присутствовал в одном доме на Макатеа, где двое парней начали резвиться на матрацах, и откуда (думаю) их согнали. Сразу же после этого животы их стали раздуваться; обоих охватила боль; все средства островного лечения оказались тщетными, и растирание лишь усилило их мучения. Позвали хозяина дома, он объяснил причину постигшей их кары и приготовил лекарство. Был очищен от скорлупы кокосовый орех, наполнен травами и со всеми церемониями спуска судна на воду опущен в море. Боль тут же стала проходить, а вздутие уменьшаться. Возможно, читатель изумится. Могу уверить его, что если он проведет много времени среди старожилов архипелага, то должен будет признать одно из двух — либо, что есть что-то в этих раздувшихся животах, либо в свидетельстве этого человека нет ни слова правды.

Я не встречался с этими одаренными особами; но у меня есть собственный опыт, поскольку я играл, лишь однажды ночью, роль свистящего духа. Весь день дул сильный ветер, но с наступлением темноты прекратился, и на ясное небо вышла полная луна. Мы шли в южную сторону острова по берегу лагуны среди рядов пальм по белоснежному песку. Нигде не было никаких признаков жизни; в конце концов на безлесой части острова мы обнаружили тлеющие угли догоревшего костра и неподалеку оттуда темный дом, услышали, как туземцы там негромко разговаривают. Сидеть без света, даже в компании, притом под крышей, — для паумотца несколько рискованная крайность. Вся сцена — яркий свет луны и резкие тени на песке, дотлевающие угли, негромкие голоса из дома и плеск воды в лагуне о берег — навела меня (не знаю каким образом) на мысль о суевериях. Я был босиком, заметил, что шаги мои бесшумны, и, подойдя поближе к дому, но держась в тени, начал свистеть. Мелодию песенки не особенно трагичной. С первыми же нотами разговор и всякое движение в доме прекратились, тишина сопутствовала мне, когда я продолжал, и, проходя мимо дома на обратном пути, я заметил, что в нем зажжена лампа, но никаких голосов не слышится. Как я теперь думаю, несчастные дрожали всю ночь и не произносили ни слова. Право же, я тогда не представлял природу и силу причиненных мною страхов, и какие жуткие образы породила в темном доме мелодия этой старой песенки.

Глава пятая ПОХОРОНЫ НА ПАУМОТУ

Нет, я не имел представления о страхах этих людей. Правда, я еще до этого получил какой-то намек, только не понял его; то были похороны.

Чуть подальше, на главной улице Ротоавы, в низенькой хижине из пальмовых листьев, выходящей на маленький огражденный дворик, как свиной хлев на выгульную площадку, одиноко жили старик со старухой. Возможно, они были слишком бедными, и им нечего было отстаивать. Во всяком случае они остались; и вышло так, что они оказались приглашены на мое пиршество. Мне кажется, в том хлеву было очень серьезной политической проблемой — приходить ко мне или не приходить, и муж долго колебался между соображениями о собственном возрасте и любопытством, пока любопытство не одержало верх, они пришли, и среди этого веселья старику стало плохо. В течение нескольких дней, когда небо было ясным, а ветер прохладным, его матрац был расстелен на главной улице деревни, и он, щуплый человечек, неподвижно лежал на нем, а жена неподвижно сидела у него в изголовье. Казалось, они утратили с возрастом человеческие потребности и способности, не говорили и не слушали, не смотрели на нас, когда мы проходили мимо, жена не обмахивалась веером, казалось, не ухаживала за мужем, и обе несчастные дряхлые развалины сидели рядом под высоким балдахином пальм, человеческая трагедия свелась к ее голым основам, зрелищу без пафоса, возбуждающему любопытство. И все же там была одна патетическая черта, не дававшая мне покоя: то, что некогда этот человек был полон сил и надежд, и то, что его последние жизненные силы угасли за накрытым для гостей столом.