В Венеции - [70]

Джельсомина опустила голову, скорее под влиянием горя, чем от стыда, и ничего не ответила.

— Пусть лучше она будет обо мне самого дурного мнения, — сказал Джакопо глухим голосом. — Ей будет легче тогда возненавидеть мою память.

Джельсомина молчала.

— Видно, что ее бедное сердечко сильно страдает, — сказал участливо монах. — Надо как можно бережнее обращаться с этим нежным цветком… Послушайся меня и твоего рассудка, дочь моя, не поддавайся слабости.

— Не расспрашивайте ее, батюшка. Пусть она уйдет! Пусть проклинает меня!

— Карло! — воскликнула Джельсомина.

Последовало продолжительное молчание. Заключенный, казалось, боролся сам с собой. Наконец, он прервал молчание.

— Отец, — сказал он торжественно, — я надеялся, что эта несчастная девушка победит свою слабость, узнав, что тот, кого она любила, оказался… браво; я желал этого, но я не знал тогда величия женского сердца… Скажи мне, Джельсомина: можешь ли теперь без ужаса смотреть на меня?

Джельсомина, дрожа, посмотрела на него и улыбнулась. Джакопо вздрогнул так, что монах услышал бряцание его цепей.

— Довольно, — сказал браво, делая страшное усилие, чтоб успокоиться. — Джельсомина! Ты услышишь мою исповедь. Ты долго была, не подозревая того, хранительницей моей тайны; и теперь я ничего больше не скрою от тебя.

— Но, Антонио! — вскрикнула Джельсомина. — Ах, Карло, Карло! За что ты убил этого бедного рыбака?

— Антонио! — повторил монах. — Разве тебя обвиняют, мой сын, в смерти Антонио?

— За это именно преступление меня приговорили к смерти.

Монах опустился на скамейку и словно замер, между тем как его взгляд, полный ужаса, переходил по очереди с бесстрастного лица Джакопо на дрожавшую Джельсомину. Он начинал видеть правду из-за таинственной занавеси, которой ее скрывала политика Венеции.

— Здесь произошла страшная ошибка, — сказал он, задыхаясь. — Я побегу сейчас к судьям и выведу их из заблуждения.

Заключенный спокойно улыбнулся и протянул руку, чтобы удержать монаха.

— Это ни к чему не приведет, потому что Совет Трех желает осудить меня за смерть Антонио.

— Но ты ведь будешь безвинно казнен! Я был свидетелем его смерти и докажу, что его убили другие.

— Отец, — вскрикнула Джельсомина, — повторите ваши слова, скажите мне еще раз, что Карло не сделал этого ужасного преступления.

— Он меньше всех виновен в этом преступлении.

— Да, Джельсомина, — вскричал Джакопо, протягивая ей руки, — я не виновен в этом преступлении, как и во всех других, которые мне приписывают!

Крик радости вырвался из уст Джельсомины.

— Я вам говорил, что по ложному обвинению в контрабанде моему несчастному отцу пришлось тяжко страдать много лет в проклятой тюрьме, в то время, как мы его считали живущим в ссылке на островах. Наконец, нам удалось представить вниманию Совета несомненные доказательства невинности старика, вполне достаточные, чтобы убедить патрициев в несправедливости прежнего приговора; но эти люди не желали признавать своих ошибок. Совет так долго медлил оказать нам справедливость, что моя бедная мать умерла от горя. Сестра, которая тогда была в годах Джельсомины, не надолго пережила мать… И единственной причиной, на которой основывался Сенат в своей медлительности, было подозрение, что на самом деле в том преступлении, за которое поплатился мой отец, был виновен один молодой человек из патрициев.

— Так неужели Сенат отказался исправить свою ошибку? — спросил монах.

— Исправляя свою ошибку, отец, Сенат должен был открыто сознаться, что он мог ошибиться. Тогда дело коснулось бы чести многих старейшин государства… А мне думается, что их сенаторская нравственность отличается от общепризнанной, человеческой… После долголетних моих просьб с меня была взята торжественная клятва, что я не скажу об этом никому, и мне разрешили, наконец, навещать отца в тюрьме. Я не могу вам описать, какую радость я почувствовал, услыхав его голос. Я, насколько мог, старался облегчить его положение в тюрьме… Джельсомине было поручено сопровождать меня каждый раз. Тогда я еще не знал побудительных причин сенаторов, хотя уже начинал над ними задумываться. Когда, наконец, они убедились, что им удалось заманить меня в свои сети, тогда-то они и вовлекли меня в это роковое заблуждение, которое разрушило все мои надежды и привело туда, где я теперь нахожусь.

— Ты утверждал, что ты не виноват, Джакопо?!

— Да, отец, я не виновен в пролитии крови; но моя вина в том, что я поддался их хитростям. Я дал клятву служить тайно государству в продолжение известного срока. В вознаграждение за мою службу мне обещали отпустить отца на свободу. Им бы не удалось так скоро перехитрить меня, если бы я не страдал так сильно из-за мук моего отца, который в то время был мне единственным близким человеком на земле. Мне рассказывали о казнях, о пытках, показывали картины мучений, чтобы я имел представление о том, как могут, если этого захотят властители, страдать осужденные. Убийства в ту пору были часты, и требовалась особая бдительность полиции… Словом, я им разрешил распускать обо мне в городе слухи, которые должны были обратить на меня внимание народа. Мне нечего говорить больше: вы, конечно, ясно представляете себе то клеймо, которое заслуживает каждый, согласившийся на собственный позор.