В тяжкую пору - [10]

— О чем задумались, Василь Васильевич?

— Как вам объяснить? Есть такое выражение «не в своей тарелке». Вот оно ко мне сейчас лучше всего подходит. Утренняя бомбежка окончательно выбила из колеи. Не так, думалось, война начнется…

И вдруг перебивает себя горячо, резко:

— Я не трус. За Родину жизнь в любую минуту готов отдать. Вот если бы рядовым красноармейцем… А здесь сотни людей. Как их сохранишь, когда фашисты что хотят делают, самолетами чуть не за фуражки задевают?

— Это вы, пожалуй, преувеличиваете. Между прочим, лейтенант Хоменко ловко соорудил станок для зенитной стрельбы из ручного пулемета и «максима». Вчера два самолета сбили. Жаль, что не все об этом знают.

— Да, да, — подхватывает Вилков, — Хоменко — головастый мужик. Сейчас расскажу бойцам.

И скрывается в темноте.

Я верил в искренность сумбурной исповеди замкомдива. Вилков впервые под огнем. Он никогда не видел, как на твоих глазах гибнет молодой парень, которого ты успел уже полюбить, о котором не без гордости говорил: «Иванов не подведет».

Когда я напомнил Вилкову, что надо создать похоронную команду — нельзя же, чтобы убитые лежали на дороге, — он будто испугался:

— Похоронную команду?..

При всем моем добром к молодому, необстрелянному замкомдиву отношении я понимал, что его растерянность в такой час — непозволительна. За двух других, уже прошедших боевую школу — Лисичкина и Немцева, — можно было не беспокоиться. В выдержке и деловой самостоятельности Немцева я еще раз убедился во время вчерашнего перехода. Уверенно, словно на учениях, действовал и спокойный Лисичкин.

…Скорость нашего движения все уменьшалась. Не отдыхавшие вторую ночь шоферы засыпали за рулем. Машины съезжали в кювет, наскакивали одна на другую. И это в кромешной тьме, когда нельзя включить фары, зажечь фонарь, даже чиркнуть спичкой.

На задних стенках колесных и гусеничных машин еще с вечера были нарисованы мелом большие круги. Но они не спасали. Белый круг предохранял от столкновений до тех пор, пока шофер не засыпал.

На очередной остановке мы с Вилковым позвали находившихся поблизости политработников. Как поступить? Решили посадить в кабины машин коммунистов: пусть они следят, чтобы шоферы не спали…

Колонну нагнал Рябышев.

— Пересаживайся ко мне. Проскочим в Дрогобыч. Надо проверить тылы.

Дмитрий Иванович мрачен:

— Дело не только в том, что у германцев много самолетов, а у нас мало зениток. Не успели мы отработать на учениях марш. Не успели как следует освоить новую технику. Очень многого не успели сделать. И все это заявляет теперь о себе.

Многочисленные недоделки, упущения и ошибки прошлого действительно очень остро сказались уже в первые сутки войны.

Нам явно не хватало опытных, зрелых командиров и политработников. На крупные должности возносились люди, которым следовало бы еще походить в небольших начальниках, поучиться. Возможно, и Вилков был бы другим, если бы посидел еще годок-другой на полку. Но свято место пусто не бывает. Приходилось спешно замещать посты, давать звания. И все равно кадров не хватало, да и не могло хватить.

Всего несколько часов назад я заезжал в Самбор к начальнику отдела политической пропаганды армии полковому комиссару Закаваротному. Доложил, что в корпусе недостает 50 % политработников. Просил помочь людьми, но получил отказ.

— Попытайте счастья у нового хозяина, — посоветовал Закаваротный. — Может быть, у них есть резерв политработников, а у нас — ни души…

Тяжелые думы не располагали к разговору. Почти всю дорогу до самого Дрогобыча мы ехали молча. При въезде в город молчание нарушил Рябышев:

— Ты к своим загляни, а я тыловиков навещу. Потом за тобой заеду. Если чем покормишь, спасибо скажу…

Вот и дом мой. Но я не поднимаюсь привычно по лестнице, а спускаюсь вниз, в подвал. Дверь заперта. Стучусь. Заспанный женский голос долго устанавливает личность. Только после этого впускают.

— Ваши, товарищ бригадный комиссар, вон в том углу…

В подвале с десяток командирских семей. Я отвечаю на вопросы, стараюсь успокоить.

Жена немного оправилась после контузии. Мы поднимаемся наверх. Хочу помыться. Вода не идет. Лиза поливает из кружки, остатки плескает мне в лицо. Ее не особенно смущают выбитые окна, пламя пожара, в свете которого мать собирает на стол.

Жена отвернулась от меня, прижалась лбом к зеркальной дверце буфета. Подхожу к ней.

— Ты что?

Она поднимает голову:

— Ничего.

— Тебе плохо?

— Нет, ничего.

Появляется Рябышев. Мы закусываем чем бог послал. Разговор не клеится. Рябышев встает из-за стола.

— Спасибо, хозяюшка.

Он спускается по лестнице. Я на минуту задерживаюсь.

— Как же мы, Коля? Не прошу, только спрашиваю — нельзя эвакуироваться? Ведь девочки…

— Нельзя, никак нельзя. Обстановка в нашем районе неплохая. Это на севере фашисты продвинулись. Но мы далеко их не пустим. Назад повернем.

Стараюсь говорить бодро, держаться уверенно. Жена смотрит на меня. Не спорит, не возражает. Стоит, прижав руки к груди.

— Ты понимаешь?

— Понимаю.

— Всё?

— Всё.

…И снова мы на озаренных пожаром улицах. Дом Красной Армии превращен в общежитие для командирских семей. В зрительном зале, в фойе — койки. Осторожно, чтобы не разбудить спящих, пробираемся по узкому проходу. В спортивном зале на турниках, брусьях, шведской стенке сушится белье.