В тридцать лет - [7]

Сторонкой сидят Сергей с женой Леной, хлебают чай из крашеной миски, черпают ложками из мешка скрошившиеся в муку сухари. Их лица смуглы и стары.

— Сергей, — говорит Тихонцев, — с какого ты года?

— Я еще молодой, — отвечает Сергей звонко и радостно. — Я с тридцать четвертого. Восемь классов окончил, девятый коридор...

«Так, брат Григорий, — думает Тихонцев, — так... А я с тридцать первого. Неужто я старый, такой как Сергей? Нет. Нет, конечно...» И обращается к Чукину:

— Степан Константинович, а что, если достать бутылочку? Ведь завтра нам уходить.

— Пожалуйста, — говорит Чукин. — Мне хорошо и без этого. А если хотите — пожалуйста. Не забудьте только, что вам еще образцы разбирать.

Ваня-каюр уже встал, уже тащит бутылку с длинной древесной затычкой, залитой парафином.

Завтра они уходят: каюры и Тихонцев. Надо везти в Алыгджер вьюки с камнями. Надо отправить по почте шлифы в Ленинград, в институт, чтобы их обработали к возвращению партии. Надо купить провиант и вернуться сюда, в этот вот лагерь, в горелую гриву. Сто километров туда, сто километров оттуда...

2

Утро прохладно, пахнет гарью, болотным богульным настоем. Симочка спит возле стенки. Спит и Валерий. Васи и Чукина в палатке нет. Слышатся их голоса у ручья, близко, утренне ясно, хотя Вася говорит грубо, невнятно, шипит.

— Мне надо в Иркутск ехать, в институт поступать, — говорит Вася. — Обещ-щали до августа... А тут вообщ-ще навряд ли когда вернеш-шься.

— Врешь, — говорит ему Чукин. — Тебе было известно, что работать надо до октября. Ведь тебя же предупреждали. Ты ведь взрослый человек.

Вася не спорит, но снова шипит.

— Ш-што ж работать? Обещ-щали девятьсот рублей, а теперь уж-ж только семьсот пятьдесят...

— Ах ты, подлец, — слышится Тихонцеву отчетливый чукинский голос. — Ты еще мне нагло врешь в глаза. Много ли ты наработал? Прекратить сейчас же нытье! Никуда ты не уйдешь отсюда, пока не кончится сезон. Здесь не туристский поход и не юннатский кружок. И ты брось мне свои замашки. Струсил — значит, крепись.

Вася опять зашипел, но теперь уже совсем невнятно.

«Ну и Чукин, — думает Тихонцев, — а Васька, наверное, дерьмовый парень».

Чукин влезает в палатку.

— Что, сбежать захотел? — спешит спросить Тихонцев. — По-моему, он жидковат...

— Он просто мальчишка, — холодно говорит Чукин. — Мальчишка, и больше ничего. Ему будет полезно хлебнуть геологической жизни. Может быть, он что-нибудь поймет. И вам тоже, кстати.

Григорий умолкает, осекшись, лезет в аптечку, клеит пластырь на сбитые ноги. Проснулся Валерий, и он клеит. Симочка тоже тянет к аптечке босые ноги.

— Григорий Петрович, — говорит Валерий. Он ко всем обращается уважительно. Купите, пожалуйста, мне и Симе в Алыгджере новые сапога и носки, по возможности, конечно, шерстяные.

— Ладно, — соглашается Тихонцев.

Он уже тут не живет. Он уходит. Уходит из горелого леса, от мошки, от изболевших лишайных деревьев, от скорбно заломленных сучьев. Он уходит с края света ближе к его сердцевине, в село Алыгджер, столицу страны Тофоларии. Алыгджер кажется ему отсюда, из лесу, ничуть не меньше других столиц.

Славное утро. Все оно спрыснуто влагой, стынет, дрожит и лучится. Тихонцев видит, как дальше и дальше к вершинам уходит Василий. Никуда тут не уйти одному. А он, Тихонцев, теперь скоро уйдет. Совсем уже скоро. До чего же хорошее утро!

Вызвякивают колокольцами олени. Теплится бледный дневной костерок. Варится медвежатина, жесткое серое мясо. Теперь-то оно помягчало: третий день на жаре, а вначале его не сгрызть было зубами. Медведь глупый попался и молодой. Влез от собак на лесину и сидел там, кругло выставив зад. Иван в азарте стрелял трижды, а свалил зверя Сергей, даже с седла не слез, угодил прямо в сердце.

Сергей — прекрасный стрелок, только охотиться он не любит; если убьет кабаргу — уносит ее в свою палатку и долго там держит, куражится, не дает в общий котел.

Иван хоть не так добычлив, но рыбачит и охотничает со страстью, каждую свободную минуту. Любого изловленного хариуса, подстреленного рябчика он отдает на всех.

Медвежье мясо пришлось очень кстати: им можно прокормиться до возвращения каравана из Алыгджера. Вот только соли почти совсем не осталось: оленям скормили. И сахару мало — дней на пять, и круп...

— Григорий Петрович, — это кличет Тихонцева Сергей Торкуев. — Вот попробуйте на олене проехать. Сильный бык. Ой-ой-ой, какой сильный. Пешком-то идти сто километров устанешь. Может, проедете где. Сильный бык. К нам начальник из района прилетал. Ой-ой-ой, какой дядька. Выше вас. Габаритный. Пешком не ходил ни грамма. На олене в горы ездил.

Тихонцев закинул ногу в седло. Толкнулся другой. Он очень серьезен, хотя улыбается. Линялая оленья шкура поехала вместе с седлом. Она не пришита к оленьему мясу, ходит влево и вправо. Григорий валится вместе с ней вправо через олений хребет.

— Григорий Петрович, — кричит Сергей, — это, как бы сказать, тофоларская пословица: «С коня падаешь, он тебе гриву подстилает, а с оленя падаешь, он тебе рога подставляет...»

Тихонцев снова забирается на спину оленя и сидит не шевелясь, не дыша, только лишь улыбаясь.