Но с Валькой была связана особая история в его жизни. Валька был чуть ли не единственным человеком, который не принял Порхова в облике, ставшем привычным для остальных. Когда Порхов, выступая на комсомольских собраниях, кого-то критиковал и призывал, Валькина косая усмешка портила ему все настроение. Он сам себе казался рослым открытым парнем, смелым и доброжелательным, проникнутым чувством дружбы к товарищам, преданным делу, верным своей неискоренимой исконной любви к геологии, дисциплинированным, честным, простым. И таким его принимал институт, и таким знали потом в экспедиции. Может быть, некоторые сомневались в том, что он именно таков. Азарьев вот назвал честолюбцем. Но для большинства он был отличным, умелым и упорным геологом-поисковиком, талантливым и страстным изыскателем. И два ордена, полученные во время войны, признавались вполне заслуженными, и он знал, что это так. Он выигрывал этот старый потаенный бой со своим недоброжелателем. И вдруг узнает — Валька получил орден! Значит, он просто обязан тоже добиться высокой награды.
Вошел завхоз, улыбнулся.
— Выперли Шалашникова?
— Откуда ты таких шаромыг набрал?
— А вы попробуйте других найти. Сезон-то уже начался.
— Знал бы — заключенных попросил.
— На них надежда плохая.
Порхов нахмурился, вышел, из-за стола, накинул куртку и прошел к выходу. Сезон начинался плохо. Это его беспокоило, Люди набраны — с бору по сосенке. Радист — мальчишка. Хороший был у него радист, да погиб прошлым летом: сплавал к якутам, напился там, а потом лодку его расшило на порогах. Тот, хоть и пил, был надежен. А теперь пришлось взять мальчишку. Всего и знает, что в радиоклубе затвердил. Правда, Альбина в случае чего поможет. Но и она уже четыре года не тренировалась — рука не та...
Он шагал по сырому песку улицы, поглядывал на покосившиеся срубы, мрачнел все больше. Война кончилась три года назад. Но в войну средств на геологию отпускали больше. Теперь их в обрез. База в Бабино без ремонта не проживет. У сруба сидел, покуривая, одноногий парень в накинутой на плечи оленьей парке. Он что-то выстругивал из полена, в зубах дымилась трубка.
— Здорово, начальство,— сказал парень.
— Здорово! — Порхов хотел пройти и вдруг узнал Кешку Енютина, который в сороковом, в первый сезон, спас его на витимских порогах.
— Кеха, ты?
— Я, Алексей Никитич.
— Когда прибыл-то?
— Да уж два года как с Иркутского.
— А там что делал?
— В артель было пристроился. Однако тоска заела. На старый стан потянуло.
Они помолчали.
— Ногу-то где отхватили?
— В сорок пятом.
— Нога не самое страшное. Главное, голова без дырок.
— Все равно жизни нет, Алексей Никитич. Баба от меня ушла. На кой ей безногий?
— Не расстраивайся,— сказал Порхов,— другую найдешь! А эту из головы выбрось. Я к тебе вечером зайду, потолкуем.
Покинув помрачневшего парня, он опять длинными шагами двинулся по улице к столовой.
«Выступать надо сегодня и только сегодня,— думал Порхов,— до темноты можно пройти верст десять — и то хлеб».
Дверь в столовой была открыта. Там никого не было, кроме Альбины и Саньки Тягучина — радиста. Накренив рацию, они что-то соединяли внутри ее корпуса. Он подошел:
— Надежда есть, что эта штуковина не подведет?
— Рация нормальная, товарищ начальник,— сказал Санька, поднимая ясноглазое круглое лицо и глядя на Порхова почти с благоговением.— Не подведем.
Альбина продолжала соединять какие-то проволочки.
— Ты смотрела, кого набирали? — спросил он хмуро.— Я ж тебя просил приглядывать за Корнилычем.
— А чем эти плохи?
— Шаромыги, бродяги. Кто поручится, что они работать будут?
— Ты всегда готов наговаривать на людей,— сказала она и отбросила волосы, упавшие ей на лоб.— Мало ли в партиях случайного народа, а все работают,—и, повернувшись к радисту, попросила:— Саня, иди погляди, как они там лошадей навьючили. Попроси, чтоб под рацию выделили Сивого, он смирный.
Санька кивнул и убежал.
— Попрошу раз и навсегда,— сказала Альбина, жестко смыкая рот,— на людях никаких сцен. Да и наедине тоже.
Ноздри ее тонкого, с чуть заметной горбинкой носа расширились, яркие длинные глаза смотрели с яростной готовностью спорить и возражать. Брови, вскинутые к вискам, были сведены в единое полукружие, резкая морщинка гнева легла поперек лба. Он любил ее в эту минуту, любил до того, что готов был кричать, молить, заклинать: «Прости! Забудь все, что стоит между нами! Будь прежней!» Но он знал, что, если он когда-нибудь себе это позволит, она только усмехнется и уйдет. Рухнет последняя непрочная подпорка уважения, которая еще держит ее рядом с ним.
— Зачем ты выгнал Шалашникова? — резко спросила Альбина,— Все власть свою показываешь?
Он отвернулся от нее и прошел к окну. Сейчас надо было сдержаться и не дать себе воли, тогда все еще может пойти по-другому,
— Рация для нас — главное,— сказал он, стоя к ней спиной,— И ты мне за нее отвечаешь. Ясно? А теперь пошли навьючивать. Выступаем через час.
В три они выступили. Солнце стояло довольно высоко, и, по расчетам Порхова, у них, было часа четыре на движение и час на устройство табора. Было тепло. Май набирал силу. По склонам гольцов среди лиловых переплетений вереска уже огненно вспыхивал алый багульник.
