В тени родных деревьев - [6]

— Бог — великий шапочник! На каждого скроит он по мерке шапку — его счастье. И разве Тагриа не родился на свет со своей шапкой-таланом? Да только бабки-повитухи, суетясь около роженицы, затеряли ее. Затеряли, да так и не смогли найти. И остался Тагриа без счастья. Вот почему от его труда нет ни проку, ни прибытку. И семь дочек — это тоже из-за потери шапки-талана. Знает все это Тагриа, и потому работает через силу, без охоты: все равно ничего в жизни не добьется. Бесталанный человек, нет ему удачи!

Да и у Тотолы не написано счастья на роду! Найдется и у нее, в чем упрекнуть свою судьбу.

— Счастливой доли ищешь, душа моя? Так выйди на Вознесенье ранним утром в поле, отыщи трилистник-клевер о четырех лепестках да сорви стебелек — вот он и принесет тебе счастье. Только не забудь надеть золотой перстень — иначе ничего не выйдет!

— Однажды утром на Вознесенье я и в самом деле нашла на краю нашего виноградника такую былинку — крупная, крепкая, с четырьмя тугими лепестками… Долго я ходила вокруг да около — кроме меня, никого не было поблизости, да только как его сорвать? Где взять золотой перстень? Отец мне колец не дарил, брат да крестный — и подавно… Так я и потеряла свое счастье! И получила в мужья такого вот Тагрию, и должна день-деньской кружиться, как веретено… Иссушила меня, выпила мою силу проклятая бедность!

— Эх, знать бы мне тогда… Ведь если подкрасться к уснувшей реке, улучить минуту, когда она задремлет, то кинь в нее что угодно — все в золото превратится. Вот бы и мне — чего уж проще! — забросить в реку медное колечко, вытащить золотое, надеть его и сорвать клевер-четырехлистник… Но разве я знала?

— Эх, кому-то досталось мое счастье, кто его сорвал, безбожный человек? — горько жаловалась Тотола, усердно ища в растрепанной голове у своей маленькой дочки.

Загнанный нищетой, Тагриа порой уходил на заработки, нанимался к крестьянам побогаче на поденную работу. У чужих людей он работал лучше, чем в своем хозяйстве. Там его кормили как следует — а дома он не чувствовал должного к себе уважения. И поэтому он ленился работать на себя, забросил свое хозяйство, взвалил его на жену.

Истомила, обессилила бедность Тагрию! Никогда не видал я его в гульбе, не слыхал, чтобы он веселился. Лишь однажды, помню, откуда-то вернувшись, вошел он с песней в свой двор, хватил шапку оземь, возгласил: «Честь и хвала праведной груди материнской!» — и прилег тут же, под пшатом, уснул. Через, некоторое время вернулась из виноградника с охапкой вырванной сорной травы Тотола. Увидев пьяного мужа, спящего под деревом, она пришла в негодование, тут же намочила тряпку и приложила к его лбу, а когда это не помогло, принесла в кувшине холодной родниковой воды и плеснула ему на лицо — чтобы протрезвился, пришел в себя…

Тагриа вскочил и с перепугу чуть не растерзал жену.

— Зачем ты меня разбудила, безбожная баба? Я же последний грош истратил, чтобы пьяным напиться! Креста на тебе нет! — сетовал бедняга, так безжалостно, возвращенный от сладких снов к суровой действительности.

…Целыми днями сидел он недвижно в галерее перед домом, посасывал свою неразлучную трубку. Но трубка была все же не самой первой его страстью: больше всего любил он сладко поспать. За это жена прозвала его «спячкой» и «беспробудным» — а Тагриа оправдывался: «Все равно, весь свет не опережу, зря только от сна отстану!»

— Ну, этот уж «беспробудный» — он и от трубы архангела в день второго пришествия не проснется! — насмешливо говорил о нем сельский священник.

И Тагриа спал… сладко, невозмутимо… Разбудить его было целое дело, переполох в семье.

Помнится, когда на небе загоралась утренняя заря, во дворе у Тагрии поднимался шум. Наш дом был по соседству, и я спал на открытом балконе. В рассветной тишине явственно доносилась до меня перепалка мужа и жены:

— Вставай, соня, пора! Хватит спать — не испекся еще от сна?

— Отлипни, смола! Что ты рычишь, как цепная собака! — и Тагриа натягивал на себя одеяло.

Лежит Тагриа и думает с закрытыми глазами:

— Вставай! Как же, ждут меня лозы кудрявые, поднялись стеной, протянулись рядами на версты! Всего-то у меня виноградник — клочок земли с бычий язык; там и тебе одной, бабе, не повернуться, чего мне-то пот проливать над испитой, истощенной землей!

— Пристала — вставай! Можно подумать, дожидаются меня во дворе исправный плуг, запряженная арба… Надо скотину в поле выгнать, за табуном присмотреть, о стаде свином позаботиться…

— Вставай да вставай!.. Ну да, как бы не опоздать к родительским поминкам: ждет меня накрытый стол, стоит на нем похлебка из лососевой икры… Что у меня еще есть, кроме этой протертой циновки? Ради этого вставать?

— Вставай, деревянная голова! Уж совсем рассвело!

— Вставай, люди уж добром дома набили! — не унималась жена, хотя еще только первый отблеск зари играл на востоке.

— А, иссохни твоя грудь! Весь свет переполошила! От твоего визга, вишь, земля растрескалась!

— Вставай, лежебока, рохля! Перед ласточкой стыдно, что у нас под крышей гнездится: что скажет-то, глядя на нашу скудость?

— Вставай — вот-вот солнце взойдет!

Тут уж взрывался Тагриа — точно с грохотом обрушились скалы: