В тени побед - [13]

Основная работа уже выполнена. Осталось еще семьдесят тяжелораненых, среди которых – тридцать с легочными ранениями. Мы всех осматриваем. С одним раненным в живот солдатом, которому хирург уже удалил селезенку и зашил несколько дырок в толстой кишке, завязывается серьезный разговор. Частенько мы обсуждаем этот вопрос: что нужно делать при ранениях живота?

Еще накануне похода на Францию среди хирургов не существовало единого мнения, нужно оперировать или нет. В конечном счете все эти споры сводились к сообщениям времен Русско-японской войны. Дело в том, что тогда, во время сражений за Мукден и Порт-Артур, хирурги наблюдали, что раненные в живот после операции умирали, а те, которых считали безнадежными и просто оставляли лежать, выживали. Частично такие удивительные случаи повторялись и во время Первой мировой войны. Затем картина изменилась. Теперь мы требовали проведения срочной операции еще в дивизионном медпункте на передовой.

Пациенты с легочными ранениями чувствуют себя хорошо, раненые с переломами – плохо, у многих раны гноятся. Мы пробираемся от кровати к кровати. И внезапно останавливаемся перед мертвенно-бледным солдатом.

– Что с ним? – спрашиваю я. – Большая кровопотеря?

– Да, господин профессор. Пробита подколенная артерия.

– Как давно он был ранен?

– Пять дней назад.

– А когда раненого доставили к вам?

– Всего лишь несколько часов назад.

Я прошу его снять повязку. Нога в скверном состоянии. Голень и стопа посинели, почти почернели. Конечность отмерла, погибла. Почему на передовой ничего не предприняли, почему сразу же не вывели сосуд наружу и не попытались зашить отверстие в артерии?

– Жаль! Слишком поздно, – констатирую я, бросаю мимолетный взгляд на коллегу и произношу одно-единственное роковое слово: «Ампутировать».

Он кивает. Он все понял и точно знает, о чем я думаю. Мы идем дальше.

Две русские

Осмотр окончен.

– Что еще? – спрашиваю я Михаэля.

– Нечто необычное: дело в том, что здесь у нас две русские пленные, так называемые фельдшеры. Обе ранены, одна незначительно, другая – тяжело.

– Да что вы, неужели русские посылают женщин на передовую?

– Конечно. По крайней мере, в полевые лазареты. Видимо, у них не хватает врачей.

Женщины-врачи в полевых лазаретах? Такого я еще не видел. Наши сестры работают только в больших военных госпиталях и в госпиталях, расположенных в глубоком тылу, а женщины-врачи – исключительно в тылу.

– Могу ли я осмотреть их?

Главврач указывает на закрытую дверь небольшой комнаты, куда поместили двух женщин. Он просит открыть. Втроем в сопровождении санитара мы заходим внутрь.

Тотчас же одна из русских вскакивает со стула. На ней военная форма – брюки галифе, на ногах сапоги, ее с трудом можно отличить от мужчины: худощавая, подтянутая, ни малейшего намека на женственность ни в бледных чертах славянского лица, ни в манерах; волосы коротко подстрижены. Она бросает в нашу сторону презрительный, упрямый взгляд. Перевязанная правая рука висит на груди. Как мне передают, никаких серьезных повреждений нет. По ее личному знаку, вшитому в униформу, можно понять, что по званию она старший лейтенант медсанбата.

Другая женщина лежит на кровати. В одежде. Она тоже смотрит на нас, на лице застыл немой страх, она дрожит, как перед смертью. До самых глаз она натягивает простыню, как будто наш вид внушает ей ужас. В ее больших темных глазах отражается неуверенность в том, что с ней будет дальше. Вероятно, это юное создание думает, что мы ее по меньшей мере изнасилуем или вообще расстреляем.

Я смотрю на нее, перевожу взгляд на другую, сравнивая обеих. Одна хладнокровна, замкнута, враждебна и преисполнена ненависти, при этом абсолютно владеет собой. А другая – просто раненое существо, раненая женщина, которая страдает от боли и при этом пытается держать себя в руках. У нее глубокая, гнойная рана мягкой части правого бедра. На личном знаке написано имя «Татьяна Семенова».

– Татьяна!

После того как я медленно произношу благозвучное русское имя, она выпрямляется. Знаками я пытаюсь объяснить, что хочу осмотреть рану. Она понимает и в ужасе сопротивляется, больше от страха, чем от стыда. С улыбкой, абсолютно спокойно, я смотрю ей в глаза, затем осторожно беру простыню, медленно стягиваю ее, без малейшего насилия, и поворачиваю девушку на бок. Удивительно, но она позволяет это проделать и совсем не сопротивляется. Чувствуется, что она доверяет нам и, словно терпеливый ребенок, лежит не шелохнувшись. Очень осторожно мы снимаем промокшую повязку, в то время как другая женщина, ненавистница, враждебным взглядом наблюдает за нами. Мы говорим тяжелораненой какие-то добрые слова, чтобы хоть как-то облегчить муки, потому что она по-прежнему чувствует себя растерянно под взглядами присутствующих мужчин.

Открытая рана занимает большую площадь. Санитар приносит чистый перевязочный материал. Я сам делаю перевязку. Должно быть, Татьяне больно, но она держит себя в руках. Я кладу свою руку ей на лоб, чтобы проверить температуру: у нее сильный жар. Внезапно я чувствую, что все ее внутреннее напряжение куда-то уходит, она расслабляется; и вся воинская выправка, навязанная ей, быстро слетает с нее. Всего лишь на долю секунды она устремляет на меня удивленный взор своих темных глаз, а затем закрывает их и устало откидывается на подушку, будто полностью доверившись. Она снова вернулась к своей сути, к своей природе девушки, молодой женщины. Тихонько я присаживаюсь на край кровати, потрясенный таким преображением.