В тени человека - [17]

Как-то раз Доминик рассказал об одном старике по имени Мбришо, который будто бы видел, как четыре шимпанзе палками прогоняли льва. Старик жил в горах, в деревне, возле восточной границы заповедника. От егерей я слышала, что в районе заповедника действительно водились львы. Поэтому, хотя рассказ и казался маловероятным, я все-таки решила сходить в деревню Бубанго — скорее всего для того, чтобы увидеть местность по ту сторону гребня. Ранним утром мы вместе с проводником из деревни Бубанго и стройным Уилбертом, который неплохо знал английский и должен был выступать в роли переводчика, отправились в путь.

Подъем на гору был довольно тяжелым и занял около четырех часов. По дороге мы встретили целую процессию африканских женщин, которые спускались вниз, навстречу нам, направляясь к рыбацким хижинам. Они несли на головах огромные узлы, но шли с непринужденной грацией, болтая и смеясь, напоминая своими яркими нарядами каких-то сказочных птиц. В одном месте, когда я остановилась, заметив стадо гверец, нас обогнали шестеро мужчин. Один из них — старик с сутулой спиной и седыми волосами — шел наравне со всеми, не обращая внимания на крутизну подъема и полуденный зной. Мужчины шли той особой пружинящей походкой, по которой всегда можно узнать привычных к горам людей. Каждый раз, втыкая в землю свои дорожные посохи, они с каким-то жутким тоскливым присвистом выдыхали воздух.

По мере того как мы поднимались, пейзаж менялся. Деревьев стало значительно больше, на их стволах появились пушистые серо-зеленые лишайники, а на открытых местах — невысокая упругая травка, которая напомнила мне холмы Суссекса. С вершины гребня открывался великолепный вид. На востоке, насколько хватало глаз, простирался девственный лес. Правда, за последние годы ландшафт значительно изменился — большая часть леса была вырублена, хижины и поля африканцев подошли к самым границам заповедника.

Деревня Бубанго лежала прямо под нами, примостившись на склоне горы. Вокруг нее были разбросаны плантации маниоки, или мухоге. Из корня этого растения делают муку, и приготовленная из нее каша является основной пищей местных жителей. Все постройки, преимущественно небольшие хижины, были сделаны из глины и крыты соломой. На заросших травой склонах дети пасли коз, овец и даже коров.

Хижина старого Мбришо стояла у самого края тропы, по которой мы спустились в деревню. Хозяин пригласил нас войти, угостил чаем и вкусными сдобными лепешками, а когда узнал причину нашего прихода, широко улыбнулся и начал рассказывать низким, грудным голосом. Он говорил медленно и часто прерывал свой рассказ долгим протяжным «наааахм». Мне так и не удалось узнать точное значение этого слова.

Скоро, однако, выяснилось, что описываемую сцену наблюдал не сам Мбришо, а его давно умерший родственник, так что основная цель моего визита не была достигнута. Но в лице Мбришо я приобрела с тех пор верного и надежного друга. Когда он навещал нас, то обязательно приносил нам в подарок несколько аккуратно завернутых в тряпочку яиц. А это чего-нибудь да стоит, если человек стар и беден! Мы очень гордились дружбой с Мбришо и были благодарны ему за подарки.

Мбришо, как и большинство местных мужчин, всю свою жизнь занимался рыболовством. Теперь он стал уже слишком стар и оставил это занятие. Здесь ловили в основном небольшую, величиной с сардину, рыбу дагаа. На лов выходили ночью в небольших двухместных лодках с яркими керосиновыми лампами. Свет привлекал рыбу, и ее вылавливали оранжевыми или красными сетями, напоминавшими по форме гигантские сачки. Заметив большую стаю, рыбаки начинали петь, топать ногами, стучать веслом или ручкой сети по корпусу лодки. Все это, по-видимому, заставляло рыбу подниматься на поверхность. В те ночи, когда шел лов, над озером стоял такой невообразимый шум, как будто жители всех окрестных деревень решили устроить грандиозный праздник.

После того как дно лодки покроется рыбой, улов отвозят на берег, где уже другие рыбаки раскладывают его для просушки по пляжу. Если рыба ловится хорошо, каждая лодка делает за ночь два-три рейса, и восходящее солнце освещает преображенный, отливающий серебром миллионов мельчайших чешуек берег.

В течение следующего дня сами рыбаки или их жены и дети периодически спускаются к озеру и, протыкая рыбьи тушки заостренными палочками, переворачивают их с боку на бок для равномерного высушивания. Вечером всю рыбу собирают в мешки, а мужчины уже готовы выйти на новый лов. Они сидят возле своих травяных хижин, разговаривают между собой и ждут, когда женщины подадут ужин — угали, или кашу из маниоки, с только что выловленной рыбой, зажаренной в красном пальмовом масле.

В лунные ночи дагаа не ловится — ее не привлекает свет фонаря. И тогда вяленую рыбу везут на рынок в Кигому на небольших моторных лодках, которые курсируют вдоль побережья. В самый разгар сезона эти водные такси бывают буквально забиты мешками с рыбой, так как лов рыбы — выгодное дело. Ее легко сбывают на месте, в Кигоме, а также увозят в другие районы Восточной Африки и даже на юг— в Ньянзу, на крупные прииски.