В тени алтарей - [233]

— Не могу. Я еще настолько порядочный человек, что не хочу лицемерить. Я чту высокую идею священства и не хочу умножать число тех, которые ее оскверняют. Надо или быть образцовым священником или вовсе не быть им. Я хочу, наконец, открыто жить так, как верю и думаю. Если в конце своей жизни увижу, что ошибся, тогда я действительно ударю себя в грудь и скажу: mea maxima culpa! Тогда, отец, мое раскаяние и мое обращение будут искренними. А согласившись на сомнительный компромисс, я просто впаду в ничтожество и пропаду ни за грош.

Опустив голову, с тяжелым сердцем слушал отец Северинас поэта. Наступило молчание. В комнате было почти темно. Васарис включил электричество, и яркий свет внезапно залил комнату, разрядив гнетущее напряжение, которое чувствовали и хозяин и его суровый гость.

Продолжать спор ни одному из них не хотелось. Оба почувствовали неловкость и избегали глядеть друг на друга. Отец Северинас вдруг потерял всякую самоуверенность и почти сожалел о сделанном шаге. Васарису было стыдно, что он так откровенно, даже беспощадно, высказал монаху свои взгляды. Не зная, что предпринять, чтобы благопристойнее закончить эту сцену, он вспомнил, что в шкафчике у него еще с масленицы осталась бутылка вина и, не подумав, сказал:

— Может быть, выпьем, отец, по капельке? В горле пересохло от нашего спора.

Но отец Северинас покачал головой:

— Спасибо. Пить не буду. Пора домой. Прошу прощения за то, что отнял у вас дорогое время. Думал, что это мой долг.

— Ну, пустяки. Ведь сегодня суббота. Мне иногда даже приятно подиспутировать на эту тему.

— Диспуты приносят пользу лишь тогда, когда они открывают истины, просвещают ум и побуждают волю к правильным решениям, — сказал, поднимаясь с дивана, монах. Бренча большими четками, он поправил пояс и, спрятав руки в рукава, простился с поклоном:

— Laudetui Jesus Christus!

Васарис открыл ему дверь, монах, не подав руки, поклонился еще раз и исчез в темноте.

XX

В споре с отцом Северинасом Васарис высказался о своем сане гораздо определеннее и резче, чем сам в ту пору желал. Поэтому ему следовало теперь же подать в отставку, не дожидаясь, когда ему предложит сделать это правление общества.

Своим местом Васарис не особенно дорожил. К педагогической работе у него не было склонности, а к административной и подавно. Гимназия отнимала у него почти все время, выматывала нервы, а никакого удовлетворения он не получал. Васарис выбивался из последних сил, стараясь добросовестно выполнять свои обязанности, так как считал, что должен быть на высоте и на литературном и на служебном поприще, чтобы иметь право преобразовать свою жизнь. Работой его были довольны, и это было единственной наградой за все его труды.

Правда, место директора давало ему достаточно средств, так что он мог не заботиться о других источниках существования. Впрочем, Васарис надеялся, что, и бросив гимназию, как-нибудь вывернется. На представление его драмы публика ходила, книги его покупали, а стихи готовы были печатать все журналы и газеты. За границей он привык довольствоваться малым, обойдется и теперь.

Через несколько дней Васарис подал прошение об отставке. Ответили ему скоро и неопределенно: вопрос, де, окончательно не решен, а пока правление католического общества просит директора выполнять свои обязанности до начала нового учебного года.

Время тогда было неспокойное. В мае предстояли выборы в новый сейм, поэтому вся интеллигенция работала, не жалея сил на общественной ниве. В каждом селе надо было устраивать митинги, организовать пропаганду, находить надежных людей. Левая оппозиция развила активную агитацию. Печать не утруждала себя этическими соображениями. На митингах ораторов стаскивали с бочек, забрасывала камнями, кое-где случались даже кровавые побоища. Агитаторы разных партий: учителя, студенты, даже ученики сновали из деревни в деревню, распространяли прокламации, брошюры и своим красноречием ловили избирателей.

В центре, в партийных комитетах, ночью и днем кипела напряженная работа. Надо было составлять списки, писать воззвания, брошюры, рисовать плакаты. Все типографии жарили без перерыва, выбрасывая сотни тысяч листовок, сулящих земные и небесные блага. Жестокая борьба шла на всех фронтах.

Неудивительно поэтому, что Людаса Васариса, хотя у него были заклятые враги в правлении общества, оставили на должности директора гимназии до следующего учебного года, а неофициально даже просили не отказываться, не ставить общество в затруднительное положение.

Во время пасхальных каникул он вздохнул свободней, написал новые стихи и нашел время навестить нескольких знакомых.

В первый день пасхи он решил поздравить с праздником госпожу Глауджювене. После памятной разлуки их знакомство не оборвалось. Ведь они понимали друг друга. Ссориться с Люцией у Васариса не было ни причин, ни желания, она же была настолько разумной женщиной, что даже не помышляла о мести. Она несколько раз встречала Людаса с Ауксе, с любопытством оглядывала их и печально улыбалась. Люция уже окончательно отказалась от личного счастья и злобы к влюбленным в своем сердце не вынашивала. Ведь ее жизнь уже кончилась, а жизнь Васариса только начиналась. С Ауксе она так и не познакомилась, да теперь уже и не особенно хотела этого. Ауксе же побаивалась Люции как дамы надменной, хотя со слов Людаса и знала ее незавидную историю.