В темноте - [36]

Атмосфера была напряженной. Конечно, на настроение влияла обстановка, но не только: люди были недовольны, что Соха и его товарищи не выполняют условий договора. У нас не было питьевой воды, мы даже не могли все одновременно где-нибудь присесть. Чтобы оправиться, люди уходили в уголок, создавая иллюзию приватности. Будто это имело в тех условиях какое-то значение! Папа старался относиться ко всему, даже к этому, со своим обычным юмором. Он сказал, что не видит смысла уходить делать свои дела в сторонке, сидя по уши в дерьме. Мама шутку не оценила…

На третий или четвертый день Соха заявил, что не потянет столько. Папа в своих дневниках написал, что это случилось 4 или 5 июня. Поначалу люди не поняли, что Соха имеет в виду, и засыпали его вопросами. Он объяснил, что не в силах ни прокормить такую толпу, ни обеспечить нашу безопасность.

– Я уж не говорю о том, что такая куча народу просто не может вести себя тихо! – прибавил он. – Я не хочу подставлять под удар ни себя, ни товарищей. Короче, лучше, как и планировалось изначально, спасти небольшую группу. Я сам отберу в нее людей и уведу в глубину системы.

Моих родителей, знавших, что мы точно будем среди избранных, это заявление не слишком обеспокоило, но остальных охватила паника. Мужчины умоляли Соху не бросать их. Женщины падали перед ним на колени. Заплакали дети. Сцена была жуткая. Мама прижала нас с Павлом лицами к своему пальто и закрыла нам ладонями уши, чтобы мы ничего не видели и не слышали.

Словом, Соха выбрал группу из 21 человека. Не знаю, почему он остановился на этой цифре. Неведомо мне и почему он выбрал тех, кого выбрал. В группу вошли мы с дядей Кубой, Вайсс с матерью, Берестыцкий, Корсар, два несговорчивых брата Хаскиль и Ицек Оренбахи, один тоже не очень приятный человек по имени Шмиель Вайнберг с женой Геней и еще девять человек. Вайнберг и Оренбахи принадлежали к группе Вайсса и убедили Соху, что группе будет легче оплачивать оговоренную сумму, если он возьмет их с собой.

Оставшиеся 50 человек умоляли не бросать их. Один человек, до советской оккупации бывший весьма известным ювелиром, подошел к Корсару и попросил его замолвить за него словечко перед Сохой, пообещав за это горсть бриллиантов. Корсар может поступить с ними по своему усмотрению, сказал он, хоть оставить себе, хоть поделить с работниками канализационной системы. Но даже всеми бриллиантами мира нельзя было изменить положение, в котором оказался Соха, положение, в котором оказались все мы.

Мы уходили, а мольбы остающихся продолжали звучать в наших ушах. Потом мы будем слышать их голоса даже во сне. Конечно, нас волновала их судьба, но все, даже я, прекрасно понимали, что шансов выжить у них почти нет. Сегодня мне кажется удивительным, что никто из них не последовал за нами. Они попытались оспорить решение Сохи, но не посмели пойти против него.

Несколько недель спустя Корсар вернулся в тот тоннель и обнаружил там обглоданные крысами трупы. Кто-то, наверно, утонул. Кто-то проглотил капсулу с цианидом. Кто-то ушел искать в подземельях прибежища… Корсар был очень подавлен. Сильно расстроился и мой отец. Позднее они обо всем этом никогда не вспоминали – наверно, потому, что за все время нашей подземной одиссеи, изобиловавшей тяготами и трудностями, самым тяжелым моментом был как раз тот, когда нам пришлось уйти, бросив на верную смерть всех этих отчаявшихся людей, все эти семьи, всех этих детей…

Итак, мы снова шли по берегу Пельтева, а потом Соха направил нас в боковой тоннель. Эта труба была такой узкой, что по закругленному полу можно было идти, только приставляя пятку одной ноги к носку другой. Мы-то с Павлом, конечно, могли шагать почти нормально, а вот взрослым идти было очень неловко. Кроме того, в трубе стояла вода, уровень которой местами поднимался до бедра взрослого человека, а нам с Павлом почти по грудь. Словом, идти было очень трудно, и двигались мы очень медленно. Нас в узкой трубе было слишком много (23 человека, включая Соху и Вроблевского), и чем больше нас становилось в трубе, тем выше поднимался уровень воды. В скором времени моему папе пришлось взять на руки меня, а маме – Павла.

Потом мы свернули в еще более узкую трубу, диаметром, наверно, сантиметров 70. Здесь нам впервые пришлось ползти через стоячие воды на четвереньках. Соха и Вроблевский ползли вместе с нами – Соха впереди, а Вроблевский в середине нашей длинной процессии. Каждый из них нес по карбидной лампе. Наконец мы достигли вмонтированного в потолок люка. За люком находилась вертикальная лестница из вбитых в каменную стену железных скоб. Мы поднялись по лестнице в другую узкую трубу и продолжили свой путь. Соха вскарабкался наверх первым и оттуда помогал подняться остальным. Вроблевский прополз мимо люка, дождался, пока все не взберутся по лестнице, и теперь стал замыкающим. В процессе движения никто не произносил ни слова. Никто не жаловался. Внутри новой трубы было так тесно, что двигаться было трудно даже нам с Павлом, но каким-то непонятным образом через нее удалось пробраться всем.

В один момент свет карбидной лампы упал на всех нас так, что в сознании у папы возник образ цирковых гимнастов, поднимающихся по веревочной лестнице на натянутый под куполом канат. Я понимаю, что не каждому в таких обстоятельствах придет в голову сравнивать то, чем мы были заняты, с выступлением циркачей, но мой отец всегда старался смотреть на любые ситуации в максимально позитивном ключе. Что до меня, то я чувствовала себя не гимнасткой – скорее дрессированным зверем. Наши спасители говорили нам куда-то идти, и мы шли. Приказывали сесть, и мы садились. Давали что-то поесть, и мы ели. Показывали на трубу, и мы лезли в нее. Даже самая пожилая в нашей группе госпожа Вайсс без жалоб и возражений карабкалась на четвереньках по узким тоннелям. Никто не говорил ни слова. Мы просто выполняли все указания и надеялись на лучшее.