В темноте - [21]

Солдатик несколько мгновений обдумывал этот вариант, но потом махнул рукой и сказал:

– Bleiben Sie! Оставайтесь!

Так мы получили еще одну передышку. Моя мама была так рада, что пригласила немца подняться к нам чего-нибудь перекусить. Тогда мне это было непонятно, но теперь я знаю, что она хотела отплатить ему за доброту. Она просто увидела, что он тоже человек. А еще она знала, что если сейчас уйдет он, то искать нас придут другие. Она понимала, что мы будем в безопасности, покуда этот молодой немец будет оставаться у нас в квартире.

Мы жили на первом этаже, прямо над подвалом. У мамы от счастья и облегчения буквально кружилась голова. Она поинтересовалась у немца, чего он хочет, и он попросил яичницу с луком. Ein Mit Zwiebel. Даже сегодня, чувствуя запах жареных яиц и лука, я вспоминаю ту страшную ночь и вспоминаю, в каком напряжении мы сидели на кухне нашей квартирки. Вспоминаю немецкого солдата, избившего нас плеткой и приказавшего матери выбрать, чью жизнь спасти, мою или Павла. Вспоминаю, как родителям удалось заглянуть под жестокую маску этого парня, найти там доброту и превратить его из врага в защитника.

Мама пошла жарить яичницу с луком, а мы все, конечно, последовали за ней. Она сделала ему огромную порцию (яиц шесть), а потом мы сидели и смотрели, как он ест. Пока он ел, мы выглядывали из окна во дворик и видели, как он наполняется людьми. Это были в основном перепуганные до безумия евреи. Наших друзей и соседей выгнали из квартир на улицу и усадили рядами в сточной канаве. Некоторых уже расстреляли, но остальные просто стояли и ждали своей участи или в панике искали своих родных. Ни одного ребенка не было видно. Детей уже увезли… Остались убитые горем родители, бабушки и дедушки, которых и самих вот-вот начнут вывозить из города.

Находящейся на данный момент в безопасности и наблюдающей за всем этим из кухонного окна маме каким-то чудом удалось углядеть в толпе кузину. Она вытащила из своих вещей еще одни красивые наручные часы и протянула их немцу.

– Теперь я даю вам шанс, – сказала она. – Одни часы – один член моей семьи.

Она идеально говорила по-немецки, и смогла убедить солдата. Она показала на свою сестру и сказала:

– Вон та женщина – моя двоюродная сестра. Сходите туда и приведите ее обратно в квартиру. Пожалуйста.

Сытно поужинавший и получивший за хлопоты еще одни часы немец спустился во двор и выкрикнул имя маминой сестры, но та была настолько перепугана, что побоялась откликнуться. Она подумала, что этот человек почему-то хочет отправить ее на смерть одной из первых. Она не знала, что он пытается ее спасти. Она не предполагала, что его послала за ней ее двоюродная сестра. Она не знала, что, услышав свое имя, ей нужно просто встать на ноги, и тогда ее отведут в безопасное место…

Мы смотрели из окна, не имея возможности помочь ей – хоть жестом дать ей понять, что за этим солдатом можно пойти, что все это подстроено, и через какое-то время немец просто махнул рукой. Скоро пришли грузовики, мамину кузину загрузили в кузов, и больше мы ее никогда уже не увидели… Но наш немец вернулся к нам. Он немного посидел с нами – он охранял нас, он разговаривал с отцом о том, как ему удавалось построить для нас то или иное убежище.

Вскоре после того, как несколько тысяч наших друзей и соседей – мертвых и еще живых – увезли прочь, мы услышали прямо под окном приглушенные рыдания. После «акций» всегда наступал момент, когда те, кому удалось спрятаться и избежать участи остальных, набирались храбрости выйти. Но теперь, после того как из гетто вывезли практически всех детей, я вдруг услышала эти горестные звуки буквально со всех сторон, из двора, из-за стен квартиры, с чердака и с крыши. Я выглянула в окно и увидела онемевших от горя людей с пепельно-бледными лицами. Это и есть, поняла я теперь, истинное лицо бесконечной скорби. Но после этого произошло еще кое-что. Я уже отошла от окна, когда вдруг с улицы донесся громкий хлопок. По звуку было похоже на мешок картошки, упавший на мостовую. Следом за этим хлопком послышался еще один, еще один мешок картошки. Я бросилась к окошку, чтобы посмотреть, что там творится, но меня остановила мама. Она не хотела, чтобы я увидела, как разбиваются насмерть, прыгая с крыши нашего здания, матери, лишившиеся детей.

Наш немец оставался с нами до поздней ночи – пока не закончилась «акция» и не уехали остальные солдаты. Несколько дней или недель все было тихо. Несколько дней или недель мы чувствовали себя в безопасности. Но после этого каждые несколько недель нас поджидали новые испытания.

* * *

Так или иначе, но поведение моего отца во время большого парада хорошо запомнилось Йозефу Гжимеку, и оберштурмфюрер СС явно взял его на заметку. И, начиная с того момента, комендант гетто с моим отцом начали своеобразную игру, в ходе которой Гжимек старался поставить моего папу в безвыходное положение, а отец был постоянно начеку и изо всех сил пытался перехитрить своего соперника. Конечно, было ненормально, что немец, занимающий такой высокий пост, вдруг обратил внимание на рядового еврея, но папа воспринимал эту ситуацию как противостояние равных по силе противников. Они, словно шахматисты, делали ходы по очереди. Понятно, что Гжимек находился в более выгодном положении, потому что за его спиной стояла вся мощь немецкой армии, гестапо и СС.