В тех единственных латах - [2]

пьёшь всей бьющейся грудью пространства пьянящий напиток,

чуешь трепеты в пятках и хаос косой за спиной.

Как и он, как и он, так и ты на ионы, эоны

распадаешься весь, чтоб внедрить драгоценную взвесь,

драгоценную весть в средоточье незнаемой зоны, —

и не важно, кому адресована Зевсова месть,

и не важно, насколько пологи альпийские склоны:

мы очнёмся — забыв, для чего оказались мы здесь.

2

Ты — не ртуть и не сера, тем более ты — не сульфид.

Ты — та связь, что целит этот мир и от смертных обид

одиночества лечит, нездешнее в косность вливая.

Лишь тобой, ей чужим, и жива вся Природа живая.

3

От курчавой макушки до пяток крылатых

весь ты — в тех изначальных, единственных латах,

что прочнее любой рукотворной брони.

Ибо образы смертного вечны. Они

облекают и нас, пусть — на час, и зачатых

в нашем сердце богов, пусть — тоской не початых,

и Того, Кто зовётся Любовью. Одни

путеводные светят ночные огни.

* * *

Поэт описывает вазу

во всеоружье мастерства.

Она почти что зрима глазу…

Скажи: она — тверда? мертва?

И столь ли форма недвижима,

чтоб по прошествии веков,

для простаков непостижима,

она смущала знатоков?

Ах, пленник трепетного слова,

тебе — будь Китсом, наконец, —

вовек не высечь из живого

ту твердь, что выточил резец;

не сохранить в тенетах звука

ту плоть, которая с ума

сводила… Горькая наука!

Мысль — только посох и сума.

Из цикла “Наставления”

1

Тот облик, что глядит из зеркала,

не мог бы юности присниться.

Как жизнь дурашку исковеркала!

Ему бы впору власяница.

Бреди стезёю, заносимою

за сим снежком, с небес упавшим,

в ничто — каким-нибудь Зосимою,

как всё на свете — провонявшим.

2

Жизнь посредственного поэта

хороша. Посмотри: всех тех,

кто имел претензии, Лета

унесла уже — не успех.

Поглядим ещё, почитаем

их, палёной водки попьём…

Тот, кто умер и почитаем,

негасимым горит огнём.