В тебе моя жизнь... - [367]

— К чему вам это? — щурила глаза Марина. Поведение золовки настораживало ее, беспокоило. Она прекрасно помнила и о переписке, что так бурно велась с Покрова, и о стремлении Катиш во что бы ни стало заполучить фон Шеля в супруги.

— Разве это не благочестиво? Ведь покойный младенчик был мне родней, — грустно вздыхала Катиш, и Анатоль спешил погладить ее по руке в знак ободрения. Марина же видела эту фальшивую игру насквозь и не могла не задаваться вопросом, что происходит ныне за спиной у ее супруга. Она попыталась было разузнать, в городе ли барон и не отлучался ли куда. Фон Шель был в городе и исправно нес службу и выезжал в свет, и подобное охлаждение между золовкой и кавалергардом только порадовало Марину. Видно, у них произошла какая-то размолвка, невольно радовалась она, а значит, грозовая туча, что недавно висела над их домом, миновала.

Нельзя было сказать, что Марина, наладив свой тихий семейный лад, никогда более не вспоминала князя Загорского, не воскресала в памяти благостные для нее моменты. Но это произошло всего в паре случаев, остальные порывы сердца вернуться в прошлое разум гасил на корню.

Первый раз это произошло еще в Завидово, когда Игнат передал хозяйке шкатулку, что нашел в вещах покойной Агнешки, и ключ, который сняли с ее шеи перед тем, как положить покойницу в гроб.

— Сама так велела, — коротко сказал дворецкий, отдавая Марине тайное сокровище нянечки, что та бережно укрывала от посторонних глаз.

На следующий день только Марина сумела открыть эту заветную шкатулку с памятными для нее вещицами, когда Анатоль выехал проверить поля и должен был вернуться только к обеду.

Ее маленькие сокровища. Пачка писем, уже пожелтевшая немного за давностью лет, перевязанная тонкой лентой, засушенные маленькие цвета, некогда бывшие белыми, серебряное венчальное колечко и пара зарисовок — картины Кавказа и портрет.

Сергей на склоне гор Кавказа. Еще нет маленьких морщинок около глаз, нет горьких складок у рта и нет этого страшного шрама. Еще полон надежд на счастливое и безмятежное будущее с той, кого несколько месяцев назад повел к алтарю. Открыто смотрит вдаль, не зная, как жестоко обойдется с ним судьба.

А эти письма… Марина зачем-то прочла все до единого, хоть каждое из них и отдавалось тупой болью в сердце. «Моя любовь, моя душа, мое сердце…», — словно долетало до нее из той жизни, когда молодой офицер кружил на цветущем лугу заливисто смеющуюся девушку в легком батистовом платье. Они думали, что у них впереди вся жизнь, а им было отмеряно судьбой только эти несколько дней.

Сперва Марина хотела сжечь все это — письма, сухие цветы, рисунки, но потом поняла, что не имеет права уничтожать следы былой любви. Она сказала когда-то Агнешке, что придет день, и если она решит открыть своей дочери правду, то эти сокровища из этой большой шкатулки с незатейливой резьбой несомненно ей пригодятся в этот момент. И она убрала эту шкатулку глубоко в гардеробную, за многочисленные шляпные коробки, чтобы у нее не возникло соблазна снова открыть ее крышку и погрузиться в прошлое.

Второй раз Маринино сердце забилось чаще, а во рту стало так горько, что захотелось плакать, когда она, выходя из Гостиного двора, заметила открытую коляску, в которой сидела пара: офицер, глубоко погруженный в свои мысли, и статная женщина в легком платье и шляпке с пышными страусиными перьями, выкрашенными в нежно-голубой цвет. Варенька мило и несмело улыбалась встречным знакомым, Сергей же, казалось, не замечает никого вокруг, напустив на себя холодно-презрительный вид, что был его неизменным спутником в последнее время.

Да, он никак не мог заметить Марину, но она вдруг отшатнулась назад, под своды Гостиного двора, лишь бы не быть узнанной этой парочкой в проезжающей мимо коляске. Она наступила при этом на подол своей горничной, что шла чуть позади нее, и если бы ее не поддержала рука лакея, что нес покупки, Марина непременно упала бы тут, на глазах у посетителей торговых рядов. Может быть, то, что едва не оконфузилась при многочисленных знакомых, заставляло ее сердце сейчас так колотиться в груди, а ладони дрожать мелкой дрожью. Но почему вдруг так резко захотелось плакать?

Я ведь забыла, шептали губы Марины, пока она возвращалась домой из Гостиного двора, я забыла, и более мне нет никакого дела до князя Загорского и его супруги. Но почему тогда она отказалась нанести вместе с Анатолем визит молодоженам по возвращении из Завидова? И почему ее так страшит срок окончания траура, когда ей волей-неволей придется возвращаться в светское общество?

Но Марина предпочла не думать об этом, полностью сосредоточившись на своем маленьком мирке, ограниченном ее семейным кругом. Когда время минет, то и будет думать о тех сложностях, что ей предстоят.

Нынче же она будет наслаждаться громким смехом дочери и мужа, когда они играют в лошадки или в лапту в саду особняка, теми вечерами, что они проводили вместе с Анатолем и Катиш в салоне за игрой в вист. Катиш научила ее мухлевать (и откуда только у девицы из пансиона такие способности?), и они на пару обыгрывали Анатоля, заставляя выполнять свои желания, ведь именно они стояли на кону. Когда же их жульничество открылось, Анатоль сумел наказать их достойно: поймал своих женщин и защекотал до тех пор, пока они не взмолились о пощаде. Молила только Марина — Катиш сумела вовремя убежать из салона, а потому наказание получила в двойном размере только жена Анатоля.