В тайге стреляют - [8]

Он встал со стула, глубоко засунул руки в карманы брюк, большими шагами прошел из угла в угол. Нечаянно задел тумбочку с цветком.

— А, чтоб тебя!..

Макар Иванович следил за ним, щупая взглядом его крепко сбитую, мускулистую фигуру. В прищуренных глазах Болдырева, подвижных как шарики ртути, порой мелькал хитрый огонек.

— Скажи, скажи, что делать! Ты сослан сюда, тут знаешь, как у них там все происходит. Посоветуй, что предпринять?

Павел ожидающе остановился перед Макаром Ивановичем. Раскрасневшееся лицо лоснилось от пота. На лбу явственнее прорисовывались морщины.

— Я последнее время только об одном и думаю: что делать? Или ждать покорно, когда тебя сомнут, разорят до торбасной вязки, или сопротивляться, драться без пощады, или еще что... Нам бы свое государство, якутское, ни от кого не зависимое! Да Россия!.. Если там мужики удержат власть, то и у нас такое же будет. Вон их сколько!

— У Якутии может быть другой покровитель, — уклончиво заметил Макар Иванович. — Чего там скрывать, на такой кусочек многие зарятся, посильнее лапотной России... Выходов много.

— Какие же?

— Можно, например, перебраться за границу, перевести туда заблаговременно капитальчик...

— Что я там стану делать?

— Как что? Жить! — усмехнулся Макар Иванович, трогая тонкими, проворными пальцами острый, выпирающий вперед подбородок.

— Но я же всего не захвачу с собой. Не поведешь ведь табуны лошадей и коров. А землю, а покосы куда девать? Если бы можно было все за несколько дней продать... Но для чего продавать? Разве это не мое? Кто у меня может отнять мое? Закона такого нет и не будет! — распаляясь, доказывал Павел, хотя и сам не верил тому, что говорил. В жизни произошло что-то такое, что пугало тойона, но ни характера, ни величины опасности он еще себе не представлял. Захватили власть большевики. Ну что ж, может, все еще обойдется?..

— Рассусоливать с тобой много не будут, Павел Иванович, — веско сказал Болдырев. — Или безропотно добро свое отдай, или жизнь кончилась. Ты письмо-то прочти. Слышал про Баракова из Западного улуса? Большой делец был. Бодайбинские прииски мясом и маслом снабжал. Обозы по сотне подвод туда отправлял. Красные нагрянули, самого шлепнули, хозяйство разорили. А он товарищам не вредил! Середины нет, Павел!

Павел скрипнул зубами. Лицо его усыпали крупные капли пота и струйками сползали по щекам: Волосы разлохматились, дышал он тяжело, прерывисто, словно пробежал версту. Над столом чуть покачивалась лампа-молния, и тени на стене сдвигались то вправо, то влево.

— Нет, это не выход! — произнес Павел решительно после недолгого размышления.

— Возможно! — стараясь казаться равнодушным, согласно кивнул Макар Иванович. — Я ведь пострадал от царского режима, мне беспокоиться нечего. Меня не тронут, а тебе крепко думать надо. По ихнему понятию, ты эксплуататор, классовый враг, чужим горбом богатство наживаешь... Эверов и не собирается уезжать. Зачем убегать? Он будет бороться, и правильно поступает: свое защищать богом предпослано!

Похоже было, что Павел его не слушал, он нервно катал в ладонях хлебный шарик и шевелил губами.

— Значит, я могу стать хуже последнего хамначита? — спросил Павел и зло крякнул. — Нет, врешь! Своего я не отдам!

Он с грохотом придвинул свой стул ближе к столу, залпом выпил стакан вина и сунул в рот кусок котлеты.

— Откровенно говоря, — вкрадчиво продолжал Макар Иванович, — Эверов делает совершенно верно. Первым не лез, но раз такое дело, он поневоле вынужден ввязаться в драку. Между прочим, запомни, Павел: покорного цыпленка щиплют в первую очередь. Тебя в стороне не оставят ни так ни этак. Выход у тебя один.

— Да, придется, — раздумчиво промолвил Павел. — Я не лез. Меня трогают, на меня наседают, а на обиду я шибко злой.

— Знаешь, легче срубить годичную сосну, чем столетнюю. Молоденькую что — одним замахом подсечешь под самый корень. А люди растут быстрей, чем деревья. Если намерен бороться, не медли. Притом учти: помощь может прийти неожиданно, откуда-то со стороны. О нас помнят и беспокоятся...

— Кто?

— Наши верные друзья... И вообще, кому охота лезть сюда, в этакую глухомань. У большевиков в России дел по горло — дай бог им захлебнуться! Главное — с местными справиться. Кроме тебя, пожалуй, некому будет стать во главе движения. Не забывай, Павел, у тебя высокое призвание — возвеличить якутскую нацию.

Несколько минут оба молчали. Павел барабанил пальцами по столу и упорно смотрел в пустой стакан. Заметно было, что гость опьянел. Болдырев опустил подбородок на составленные друг на друга кулаки и, не мигая, глядел на собеседника, словно что-то выискивал в его лице.

— Хорошо! — нарушил наконец молчание Павел. — А если мы не устоим? Может так быть?

— Все может быть, но будет то, что будет! — уклонился от прямого ответа Болдырев. — Откровенно говоря, я боюсь начинать эту кутерьму. Поднять восстание — не шутка. Тут все обмозговать надо, чтоб потом не раскаиваться, не кусать локти.

— Что? Или ветер с другой стороны подул? — спросил насмешливо Павел, наливаясь хмельной ненавистью к этому непонятному человеку. Он был похож на мелкую скользкую рыбешку, которую никак не удержишь. Ссыльные жили бедно, в нужде, прирабатывали кто чем умел, а у Болдырева всегда водились деньги, притом немалые. Не один раз ссужал он ими Павла и других тойонов. Как-то Павел поинтересовался, откуда у него столько денег. Болдырев усмехнулся: «У меня были три тетушки, и все богатые. Они умерли, а наследство досталось мне». Иногда он куда-то надолго исчезал.