В стране золотой - [27]

Коровин оправдывался неуклюже, как нашкодивший школьник:

— А мы и не разговариваем вовсе. Я просто так сижу…

Доктор клал руку Коровину на плечо и говорил, как бы заученное, наставительно и твердо:

— Знаю я это «просто так сижу». Давайте-ка, друже, восвояси.

— А завтра? — не выдерживал Тарасов.

— Завтра и посмотрим. Как вести себя будете.

— Приду, Миша, не волнуйся, и с планом у нас все будет в порядке, ты не думай, не волнуйся.

Оставшись один, Тарасов перебирал в памяти детали беседы, обдумывал вопросы, которые обязательно надо будет выяснить завтра, и все больше нервничал. Но однажды, когда врач, как обычно, выпроводил Коровина, Михаилу Федоровичу стало плохо.

Поднялась температура. Разболелись раны. Застонал. Ему сделали какой-то укол. Боль начала тупеть, но и это не привело к успокоению. Пугали кажущиеся безнадежность и безысходность…

Потом началась нервная дрожь. Мысли одна противнее другой приходили в голову, казалось, надвигается какая-то новая беда.

— Наверное, Коровин приходил прощаться… Едут… А кто же вместо меня?.. Сам виноват… Спишут теперь совсем, куда я тогда?

Не выдержал одиночества:

— Сестра! Няня!

В дверь вошла невысокая худенькая женщина, с простым добрым лицом и чуть раскосыми глазами, одетая в плотно завязанный на все тесемки халат. Остановилась сзади, у изголовья.

— Что, больной?

— Скажите мне, только правду, вы же знаете! Сегодня, Коровин прощаться приходил? Больше не придет? Уезжают, а? Не бойтесь, я от правды не подохну, а подохну, так не по вашей вине, — задыхаясь от волнения, почти выкрикивал Тарасов. — Зачем он здесь врал, что завтра придет. Ну! Говорите же!

Осторожно, чтобы не причинить боли, женщина, подтянула на нем одеяло. Потом чуть дрожащей рукой поправила выбившуюся у него' из-под повязки челку.

Тарасов дернулся, как бы стараясь оттолкнуть ее от себя.

— Да оставьте вы! Почему молчите?

Она положила ему руку на лоб. Больной повернул глаза, еще не привыкшие к темноте:

— Ты?!

Жена глядела на него ласковыми и встревоженными глазами.

— Молчи и лежи спокойно, буря ты моя!

— Нинка! Родная! Откуда ты?! Когда приехала?

— Неделю, на другой день, как тебя сюда угораздило… Да молчи же, хватит!

— Не уходи только… Сколько рассказать нужно!

— Никуда не уйду, а докладов твоих я за эту неделю наслушалась. Ночи напролет.

— Родная! А как же теперь?

— Никуда твой Ванечка не уезжает и никого вместо тебя пока не взяли. Хотя ты, конечно, того не стоишь… Говорил же, что работу и Коровина своего больше всего любишь. Завтра увидитесь.

— Неужели такое говорил?

— Прекрати разговоры, а то уйду, до завтра не приду! Теперь не страшно. Сам хвастался — «сильный, не подохну».

— Молчу, молчу. Но весна ведь. В поле пора!

— Других вопросов у тебя для жены нет?

— Ну прости, хорошая! Я же не хотел обидеть.

— Да будешь ты слушаться или нет?

Но теперь остановить его было уже невозможно. Забыв о боли, он притянул к себе жену, прижался к ней головой, и пока не заснул у нее на руках, шептал сам, а главное, слушал нежные, добрые слова. Впервые за много дней болезни он действительно спал крепко, без бреда и кошмаров.

Коровин приходил аккуратно каждый день, но теперь его уход не был так чувствителен — рядом неотлучно находилась Нина. Несколько раз заглядывал Буров и другие сотрудники конторы. Алексей Алексеевич приносил баночки с каким-то особенным вареньем и доказывал необходимость замены всех лекарств смесью алтайского меда с ягодами («лучше тертыми, чем вареными»). Обещал найти и показать какие-то особенно интересные документы.

Когда Тарасову разрешили сидеть на кровати, а затем и на стуле около окна, в беседах с Коровиным начали появляться нотки спора. Правда, он скрывал, что спор вскоре вызывал противную слабость, разливавшуюся по всему телу. Но не спорить уже не мог, и в этом проявлялась близость выздоровления. Тарасов действительно быстро шел на поправку. Ему помогала не только забота окружающих, но еще больше непреодолимое желание скорее встать в строй.

Наступил день, когда после обычного рассказа о событиях дня, о грузах, упакованных к отправке, Коровин развернул планы предстоящих маршрутов. Он пришел после окончания рабочего дня, и в палате чувствовались сумерки. Но Тарасов заметил:

— Так это же новые!

— Да, сделали вот.

— А те?

— Размокли вконец. Разве я не говорил?

— Нет!

— Папку твою тогда они, видно, с собой утащили, на месте некогда было разбираться, но бросили за соседним-забором и угодили прямо в лужу.

— Слушай, Ваня! — Тарасов поднялся со стула. — Не планы ли им были нужнее, чем я?

— И мы так сначала подумали. Но когда нашли, убедились, что был просто грабеж. Видно, бандиты думали, что у тебя в папке деньги. Все бумаги до единой целы. Вышвырнули ее, даже завязки твоим узлом завязаны.

— А, может быть, не успели?

— Чепуха! Кто им мешал? Унесли бы папку и все.

— Кто их знает. Это сразу стало бы ясно.

— Ну хорошо. Могли выбросить ее через день-два. Папку же утром нашли. Почти там, где тебя свалили.

— Если так, — Тарасов облегченно вздохнул, — ладно! А что на воле?

— Скоро реки вскроются. Идти скоро.

— А кто? Ты?

— Опять начинается!

— Нет, серьезно, кто за начальника?