В стране контрастов - [7]
— Разбойники! — проговорил старик. — Вы хуже русских.
— Молчи! — крикнул кто-то.
— Нечего молчать! Волки голодные, разб….
Далее старику говорить не пришлось, прикладом русского ружья его уложили на месте.
— Не служи русским на старости лет!
— Девчонку бери с собой, — закричал джигит в красном халате.
Тилля, как дикий зверек, прижалась к стене и укусила протянутую к ней руку.
— Кусаться, звереныш! — крикнул джигит, снимая с себя чалму и разматывая ее, чтобы запеленать девочку.
Девочка билась и кричала, что с Колей так русские не обращаются.
В ночной тиши мало-помалу замер лошадиный топот, и только слышался жалобный вой осиротевшей шавки.
А русские солдатики в это время сидели в кругу и ужинали. Коля ложился спать в офицерской палатке и рассказывал фельдшеру, как он учил девочку не носить серег в ноздрях, и показывал ему сережку.
— Ты спрячь ее к себе в кошелек, — сказал ему фельдшер Кованько, привязавшийся к нему, как к родному ребенку.
— Ах, да! Да!
И вот Коля потащил из кармана белых штанишек маленький носовой платок, складной ножик, маленький кошелек и несколько камешков. В памяти мальчика, привезенного в Ташкент, сохранилась только мазанка под горой и Тилля, отдавшая ему на память сережку из ноздри.
В Ташкент батальон пришел перед вечером, и один из офицеров тотчас же взял Колю и повез его, посадив его перед собою на седло, к Марье Ивановне, как было обещано покойному Николаю Петровичу.
В Ташкенте все дома были тогда одноэтажными, с плоскими крышами, заваленными землею, на которой росли полевые цветы и по преимуществу мак.
>Улица в Ташкенте.
— Дома барыня? — спросил офицер, подъехав к дому и направляясь к двери, в которой стоял сарт.
— Нет, нет, — жалобно отвечал он.
— Где же она?
В эту минуту из комнаты вышла пожилая худенькая особа, в черном платье, хотя жар стоял невыносимый.
— Пожалуйте, — проговорила она, вводя офицера и Колю в комнату, где стояли чемоданы, и обитатели которой, очевидно, собирались в дорогу.
— Марья Ивановна собирается куда-то? — спросил офицер.
— Нет, она уже собралась и уехала на тот свет, — отвечала дама. — Узнав о смерти мужа, она начала хворать; но все ждала утешения. Она ждала этого мальчика, говоря, что Николай Петрович очень полюбил его, и она, не видя, его, уже полюбила.
— Как же теперь быть? — спросил офицер..
— Она оставила завещание, предоставив все свое имущество тетке, которая живет в Верном, с тем, чтобы она воспитала мальчика и, если можно, то обеспечила его. А я еду в Сибирь и свезу его в Верный.
Глава IV
ТОСКА ПО РОДИНЕ
Коля в гимназии. — Разговоры с сартом. — Рассказ о рабстве. — Освобождение рабов русскими.
— Завтра я сведу тебя в школу, — говорила тетя Вера, укладывая Колю спать.
— Завтра, — повторил мальчик. — Я рад. А бить меня не будут?
— Учись хорошенько, тогда и не будут.
— Я буду хорошо учиться. Тетя, как вы думаете, увижу ли я в школе Тиллю.
— Какую Тиллю, милый? — спрашивала Вера Александровна.
— А ту, у которой собака и от которой я получил серьгу.
— Не думаю. Ведь это было у тебя там дома.
— Да, дома, — шептал мальчик.
«Там дома» ему представлялось чем-то особенно хорошим, чем-то зеленым со множеством цветов, затем стояли ряды горящих свечей, а потом девочка на крыше с серьгой в ноздре.
В школе Коля учился очень хорошо, и хотя по-русски говорил, как русский, но и своего родного языка не забывал. Летом, во время вакаций, он брал уроки у муллы, и года через три мог читать Коран.
В 1876 году в Верном открылась прогимназия, и тринадцатилетний Николай Сартов был отдан в нее.
Ни забот ни горя, по-видимому, у Коли не было, а между тем Коля зачастую скучал. Приготовив уроки, он уходил в небольшой садик Веры Александровны и там садился около садовника сарта. После первого же разговора с Радваем — так звали садовника — Коля пришел пить чай и, сделав несколько глотков, сказал:
— Тетя, неужели вы совсем не знаете, откуда я родом?
— Понятия не имею, родной мой, — отвечала добрая старая тетя Вера.
— Да вед как-нибудь я вам достался?
— Тебя завезла ко мне одна дама из Ташкента, но я ее даже не видала, а племянница моя оставила завещание, по которому передавала мне тебя, и больше ничего, но кто ты, в завещании не сказано. Известно только, что ты сарт, потому и фамилию тебе дали Сартов.
— Ну что, тюря (барин), — говорил на другой день Радвай, — узнал ли ты, откуда ты родом.
— Нет, не узнал.
— Одно только я тебе скажу, у тебя там дома наверное лучше, чем здесь. Ты говоришь, что помнишь горы? Ах, как хорошо в зеленых горах. Я тоже давно оттуда. Земля-то там хороша, а вот люди-то нехороши.
— Как люди нехороши? Сарты нехороши?
— Что сарты! Сарты люди маленькие, тихие, а вот нехороши туркмены.
— Расскажи, чем нехороши.
— Ну слушай. Жил я в Чимкенте, был у меня домик, был садик, был ишак, была жена и два мальчика, хорошие мальчики. Жил я и было мне хорошо, но вдруг чем-то я прогневал Аллаха. Померла у меня жена, через месяц помер один мальчик, а потом и другой, и стал я жить один, и стал я чего-то все бояться. Вдруг лег я раз спать, и: слышу, что жена зовет меня: «Радвай! Радвай!» Я вскочил и сейчас вспомнил, что жены нет, но тут же услыхал, что на дворе кричит мой ишак. Я побежал на двор, никого нет, а ишак не кричит, а хрипит. Ах, тюря! Замерла у меня душа; вернулся я в саклю, зажег фонарь и пошел смотреть, и что же? Ишак мой лежит, шею вытянул и уши опустил. Я хотел его поднять, да не тут-то было! У него и глаза побелели. И заплакал я горько, так горько, тюря, что не дай Бог тебе плакать так.
