В сторону южную - [44]

А теперь я решила не приходить к ним два дня, потому что взяла у Никиты мундштук. И вообще из-за детского сада, в который Галя велела меня отдать, получалось, что прийти в госпиталь я смогу не раньше воскресенья, а до воскресенья было далеко.

Детский сад я хорошо знала. По дороге на рынок, куда я бегала по вечерам есть плов и пить чай со старыми киргизами, нужно было проходить мимо длинного дощатого барака, где за зеленым штакетником по вытоптанному пыльному двору гуляли скучные дети. Некоторые из них стояли у штакетника и смотрели на улицу, а две толстые тети сидели на крыльце дома и вязали. И хотя все, что окружало меня, было полно тайны, дом этот был не только не таинственным, но даже не вызывал любопытства. Кроме того, я очень не нравилась мальчишкам, которые все время торчали у штакетника.

Завидев меня, они начинали кричать «пузатая» или «рыжая идет» и бросались мелкими камешками. Из-за этого я всегда переходила на другую сторону улицы.

Маме была непонятна дикая радость мальчишек, когда она, ведя меня за руку, вошла во двор детского сада. Зато я уже твердо знала, что, как только она завернет за угол последнего дома улицы, я убегу отсюда. И я тихонько стояла рядом с мамой, пока она беседовала с толстой тетей, которая, не глядя на спицы, быстро вязала чулок. Она так ловко это сделала, что я даже подумала — может, мне стоит сначала научиться вот так же быстро вязать, связать носки Лешке, Маркел Митрофанычу и дяде Никите, а потом уж уйти отсюда навсегда. И когда мама, поцеловав меня, ушла, я сказала толстой тете:

— Научите меня вязать, мне очень нужно.

А толстая тетя ответила:

— Иди немедленно во двор и гуляй, а баловаться и шалить здесь нельзя, это тебе не дома.

И я поняла, что пора убегать.

Но во дворе меня уже ждали мальчишки.

— Рыжая пришла! — закричали они и помчались ко мне Они окружили меня и, приплясывая, стали повторять:

— Уже не побегаешь, рыжая, уже не побегаешь, выковыренная!

Я не знала, что такое «выковыренная», но слово это меня очень разозлило.

— А вот и побегаю, — сказала я и, втянув голову в плечи, как учил меня Леша, пошла на них.

Голова у меня была большая, сильная, с густой щетинкой рыжих волос, и вот мальчишки, наверное, испугались такой круглой и сильной головы, нацеленной в их животы, потому что сразу расступились, и я не спеша прошла через двор, перелезла через штакетник и так же не спеша пошла по улице.

Сзади что-то кричали, но я не обернулась.

Конечно, первой мыслью было идти в госпиталь. Правда, в кармане, пришитом мамой к моим трусам, лежал мундштук дяди Никиты, но присутствие его меня не смущало. Я знала, что скоро мундштучок снова вернется к дяде Никите, и то, что я на время взяла его себе, не казалось мне слишком ужасным поступком.

В госпитале шел обед. Я не пошла сразу в палату к своим, а поднялась на второй этаж, в большую палату, где почти все уже ходили, и спела им «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля» и «О любви не говори». Все похлопали мне и постучали ложками о миски, прося исполнить еще что-нибудь. И я спела еще:

В одном городе жила парочка.

Он был токарь, рабочий простой,

А она была пролетарочка,

Всем известна своей красотой,

Эту песню я не очень любила: красивая пролетарочка погибала в конце ее непонятной смертью, но раненым эта песня нравилась, да и я не очень торопилась вниз и поэтому спела ее два раза.

В коридоре тетя Поля покормила меня гороховым супом, мы поговорили с ней про то, что пишет папа, и про нашу корову Милку. Тетя Поля спросила, есть ли у нас макуха, я сказала, что нет, и она дала мне большой кусок прессованных семечек, которые иногда бывали очень вкусными и назывались макухой.

Эта макуха оказалась вкусной, из семечек не выжали до конца весь жир, и она хорошо пахла подсолнечным маслом.

Грызя макуху, я пошла вниз и на лестнице встретила доброго доктора.

— Ты что же пропал, арбуз? — спросил он.

— В детский сад отдали, — ответила я, вгрызаясь в макуху.

— Ну и зубы у тебя, арбуз, — засмеялся он и погладил меня по щеке, рука его сильно пахла йодом, так сильно, что даже в госпитале, где все пахло йодом и карболкой, чувствовалось.

— Ты к своим идешь? — спросил добрый доктор, имя у него было очень трудное, и я никак не могла его запомнить.

— К своим.

— Тогда захвати у тети Поли утку для Леши, она забыла принести.

— Захвачу, — сказала я и снова пошла наверх к тете Поле.

Тащить утку было неудобно, и я, положив макуху в кармашек трусов, чтобы не мешала, прижала утку двумя руками к животу и пошла на первый этаж.

В палате был всегда полумрак. Днем окно занавешивали простыней из грубого полотна, чтобы яркий свет не мешал Леше — от яркого света у него могли заболеть глаза и голова, а по вечерам комната освещалась лишь тусклой электрической лампочкой, привинченной над дверью.

И вот из-за этих постоянных сумерек я плохо знала лица людей, так много значивших не только в моей тогдашней жизни, но, как оказалось, и в жизни моей будущей.

Их было трое: Леша, дядя Никита и Маркел Митрофаныч.

Дядю Никиту я иногда называла Никита Иваныч, это бывало тогда, когда на него находило плохое настроение и он часами лежал совсем не шевелясь, ни с кем не разговаривал и не отвечал на вопросы.