В сторону южную - [17]

На станции ей делать было нечего, но, ведя за собой упирающуюся козу через путь, — Оза брезгливо ставила аккуратные копытца на темные жирные шпалы, — Феодора оправдывала неожиданную свою причуду тем, что сегодня базар, значит, приехала из района автолавка и, вполне возможно, привезла в станционный буфет сгущенку. Сгущенка действительно была, но у прилавка, болтая с буфетчицей, торчала Шурка Овчаренко. Увидев Феодору, она тотчас отошла к витрине и застыла возле нее, будто первый раз увидела окаменелые пряники в высоких вазах за стеклом. Феодора подумала — может, помириться наконец с Шуркой, уж больно жалкой показалась ее тощая спина в просторной зеленой шерстяной кофте, кривоватые тонкие ножки, обутые в мужские полуботинки, выпирающие мозолями. У Шурки и в молодости была большая ступня, а старость и работа совсем изуродовали ее. Но говорить первые трудные слова при буфетчице показалось неловким и невозможным, и, отложив примирение до другого, более удобного момента, Феодора сухо и деловито справилась, какая сгущенка, с сахаром или без. Узнав, что с сахаром, взяла две банки, деньги пообещала принести сразу.

Проходя мимо Шурки, глянула косо мельком, отметила красивый платок с блестками, плиссированную юбку и позавидовала:

«Видно, из церкви пришла».

Службу правили в соседнем селе, туда уж ей не дойти, а Шурка, всегда сухая и быстрая, и теперь, хоть ровесницей приходилась Феодоре, оказалась вроде бы моложе.

На перроне Оза, став передними ногами на штакетник, объедала кусты палисадника.

— А чтоб тебе! — Феодора растерянно оглянулась, куда поставить банки, чтоб оттащить козу, и тут увидела мальчишку.

Он скрючился на лавке, обхватив щиколотки руками, положив на колени круглую голову с реденьким ежиком волос, и смотрел на Феодору тем равнодушным взглядом безнадежного отчаяния, какой бывает только у человека, попавшего в беду и смирившегося с нею.

На Феодоре была байковая кофта и шерстяная фуфайка под нею, но, глядя на мальчишку, на его тощую белую спину в низком вырезе надетой задом наперед майки, на жиденькие, общелкивающие бумажные спортивные брючки, она вдруг почувствовала знобкий холодок ясного октябрьского утра. А он сидел, видно, давно. Кончик остренького, клювиком изогнутого носика посинел, и прозрачная капля повисла на нем.

Феодора поставила аккуратно на лавку возле мальчишки банки со сгущенкой, сияла с колышков штакетника ватник, отряхнула от остьев и сухих былинок.

— Надень, — приказала коротко и строго. И, прогнав мысленным злым окриком: «Ты что это, Феодора? Ты это… ты брось!» — разумное и легкое решение оставить ему ватник и скорей идти домой, где сладкий чай со сгущенкой и зелененькие глянцевые таблетки хоть и ненадолго, но прогонят боль в ногах, тикающую все сильнее и резче, повела его за собой через пути к дому.

Так водила она тридцать лет назад с этого же вокзала таких же, как он, несчастных и затерянных в свою землянку, — хату немцы пожгли, — и, укоряя себя за то, что у своего сына сиротский кусок отнимает, кормила из чугунка чем бог послал, иногда и похлебкой из лебеды, что в канаве возле путей собирала, и наспех шила из старой мешковины какую-нибудь немудреную одежку.

Наелся хлопчик неожиданно быстро. Феодора даже огорчилась, когда он, отодвинув сковороду, где больше половины яичницы на сале осталось нетронутой, сложил на коленях руки, глянул выжидательно.

— Не вкусно? — забеспокоилась Феодора.

— Да нет, ничего, — похвалил он, — но больше не хочется. А чай будем пить?

Открытая банка сгущенки стояла на столе, и он невольно глянул на нее.

— Конечно, конечно, — пообещала Феодора, — но ты поешь все ж таки. Поешь. Вот сальце, — она торопливо положила толстый ломтик розового сала на хлеб, протянула гостю.

— Не хочется, — поморщился он, — жирное.

Феодора глянула на мальчишку с новым долгим вниманием и увидела, что он не так молод, как ей показалось на вокзале, — просто очень худ. А семнадцать ему уж было, наверное. Она сидела напротив и, разглядывая его бледное личико с выпуклым влажным лобиком и лоснящимся ртом, узкие плечи, тонкую шею с неожиданно большим мужским кадыком, мысленно перебирала содержимое стоящего в горнице сундука. Перебирала и не могла найти ничего подходящего. Все женское — шерстяная кофта, кашемировое платье, присланные в подарок из Москвы, и то особое, чистое и отглаженное, что приготовила для того дня, когда оденут ее другие. А хлопцу дать нечего, не мешковину же! Феодора даже улыбнулась мыслям своим: вот и выходило, что, когда нищей была и кругом нищета, проще было человеку помочь.

— Ты ешь, ешь, не стесняйся, — спохватилась она и пододвинула к нему банку сгущенки, а сама встала, ушла в горницу. Все же надо было поискать в сундуке как следует, — может, забыла про что, память-то не очень.

Но все, о чем помнила, то и хранилось в полупустой скрыне. Кофта и платье, аккуратно обернутые в чистую холстину, белье, что сама сшила, и две смены мужского теплого на зиму, а на самом дне белый большой холст. Единственной неожиданностью оказался цветастый с блестками головной платок, такой же, как у Шурки. Она когда-то очень просила невестку прислать, чтоб нечем было Шурке гордиться перед бабами.