В сторону южную - [12]

Монисто сияло в закатном солнце как жар-птица, и, когда Оксана с Павлом пришли на двор, девчонки и мальчишки, уже давно поджидающие их и гадающие, куда это они пропали, онемели от восторга.

Мимо них молча и торжественно Оксана прошла в хату.

— Дэ ж ты ходыла цилый дэнь, як тоби… — начала бабушка и замолчала. Торопливо вытерев о передник руки, она подошла к Оксане. Лицо ее вдруг изменилось, помолодело, и какое-то затаенное, давнее чувство зависти и торжества появилось на нем.

— Калюжкино монисто, — сказала она и дотронулась широким, будто раздавленным временем, концом пальца до круглого шарика. — Такого больше ни у кого не было, — доверительно сообщила она растерянной Оксане. — Ей отец из Валахии привез. Лихой был человек и любил ее очень. Она, знаешь, хоть горбатая была, а парням нравилась, пела хорошо и лицом красивая. И умела привораживать. Правда! — смущенно, совсем по-детски, заверила она Оксану, увидев улыбку на ее лице. — Я деда к ней ревновала сильно. Однажды всю ночь в кукурузе просидела возле ее хаты.

— Выследила? — с интересом спросила Оксана.

Бабушка посмотрела на нее, будто не понимая вопроса, а лицо ее вдруг снова стало морщинистым, с мягкими большими губами, знакомым лицом доброй старушки.

— Все ж ты ледаща, — сказала она и, повернувшись к печи, шумно откинула чугунную щеколду на заслонке, засветилось малиновым сводчатое пекло.

— Галя все за тебя собрала, пока ты гуляла дэсь. — Сморщившись от жара и напряжения, бабушка вытащила ухватом тяжелый чугунок. — Накрывай вэчерять, бо на станцию уже скоро идти.

В маленьком кинозале на втором этаже показывали «Любимца Нового Орлеана», и звенящий голос Марио Ланци, оглушив неуместным ликованием своим, заставил Оксану занять последний ряд.

Расстегнув пальто, она уютно устроилась в Жестком креслице. Смотреть на цветное ландриновое великолепие экрана не хотелось. Оксана закрыла глаза, глубоко вздохнула и твердо решила забыть о случайном попутчике, обо всем том неловком и фальшивом, что произошло с ними, а заодно и о «цыганистом типе».

Последнее оказалось делом совсем несложным, потому что даже обиды уже не чувствовала, вместо нее пришла насмешка над собой и легкая, необременительная неприязнь к корифею.

Но чем больше хотела она забыть о Павле, чем старательнее гнала воспоминания о днях давнишних, тем упорнее память возвращалась к ним.

Павел писал ей регулярно — раз в неделю. И Оксана сначала с той же аккуратностью отвечала ему, но постепенно летняя жизнь уходила все дальше и дальше, все интереснее и важнее становились дела и заботы московские, и уже к весне, осторожно, — замечания эти вызывали у Оксаны раздражение, — мать напоминала, что не отвечать на письма невежливо. Теперь каждое письмо к нему стало тягостной обузой. Она не знала, о чем писать, не знала, как рассказать Павлу о незнакомой и чужой ему теперешней своей жизни, а его жизнь была далека и безразлична.

«Чем все это кончилось? — попыталась вспомнить Оксана. — Отчего его приезд оказался так неуместен и тягостен?!»

И неожиданно, словно те бесплотные, на экране, решили помочь ей, зазвучала знакомая и милая мелодия.

Оксана даже глаза открыла от неожиданности.

«Сердце красавицы склонно к измене», — пел смуглый жизнерадостный толстяк, демонстрируя бледно-розовое нёбо и подозрительно великолепные зубы.

Оксана ненавидела рояль, ненавидела музыкальную школу и черную нотную папку с трогательным профилем Моцарта. Часто эта папка аккуратно опускалась за батарею на лестнице, и, освободившись от ненужного, укором отягчающего груза, Оксана спешила на площадь Маяковского, где у кинотеатра «Москва» ждали ее одноклассники.

Но день экзамена приближался, и назойливая, как зубная боль, «Песенка герцога» все чаще безжизненным ученическим звучанием мучила домашних.

Оксана не услышала звонка и увидела Павла, лишь когда, осторожно и бесшумно ступая стегаными ватными бурками по блестящему натертому полу, шел он через комнату к роялю.

Страдальчески сморщившись, она показала глазами на ноты, потом на часы на стене, и он тотчас с готовностью закивал, прося ее не прерывать занятий. Потом он проводил ее до музыкальной школы, и всю дорогу Оксана рассказывала, какая строгая и занудная старая дева будет принимать экзамен и как надоела ей эта никому, кроме мамы, не нужная долбежка гамм и пьес.

Близость весны чувствовалась во всем: и в толчее женщин у дверей магазина «Ткани» на углу бульвара и улицы Качалова, и в неприметной обыденности, такой радостной зимой, пирамиды огромных, с пористой шкуркой апельсинов в витрине консервного на Герцена.

В ярком утреннем солнечном свете, среди спешащих оживленных, по-воскресному нарядных людей, высокая, в длинной шинели, фигура Павла выделялась неуместно и странно. Неуместен был и приезд его. Лишь один раз смутное, полузабытое воспоминание о горнице, полутемной от ветвей деревьев, приникших к окнам, мелькнуло в душе Оксаны, когда вошли в сумрак огромной арки. Оксана не случайно свернула с шумных многолюдных улиц, выбрав непраздничный путь дворов и закоулков. Ее смущали бурки Павла. И он, словно почувствовав это, вдруг совсем некстати, посреди пустого разговора, сказал, что бурки сшила ему в дорогу Калюжка, что она уже совсем плоха, не управляется с хозяйством, и ей помогает много Сережа. Павел будто даже гордился этими бурками. Высокие, аккуратно выстеганные заботливой рукой, одетые в блестящие калоши, они, новизной калош, ненужных на сухом чистом тротуаре, всем провинциальным видом своим, привлекали внимание прохожих.