В стороне от большого света - [95]

Я высказала мои мысли Танечке; она поцеловала меня и сказала:

— Если бы я встретилась с тобой раньше, прежде чем узнала его, ты, может быть, спасла бы и поддержала меня, а теперь поздно… Он заставил меня произнести страшную клятву, что я не буду принадлежать никому. Странно! хотя он любит меня не больше как сестру, он страшно ревнив.

Мы обе замолчали, волнуемые различными ощущениями. Танечка отошла к окну и запела с печальным выражением:

Он меня разлюбил!

— Ну как же, — сказала она, снова подходя ко мне, — как же ты поживаешь здесь? Весело ли тебе? Ты, верно, тоже любишь, тоже страдаешь? Люби его, душка, — он чудный, благородный человек!

— О ком говоришь ты?

— Не грех ли тебе хитрить и скрывать от меня! Клянусь тебе, что ты найдешь во мне верного друга! Я открыла тебе всю душу, а ты платишь мне недоверием. Будто ты не знаешь, что я говорю о Павле Иваныче!

— Мне кажется, я люблю его, как брата.

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Правда, — сказала она, подумав, — он не может внушить такой пламенной, безумной страсти, как мой Виктор, но все-таки я думала, что ты влюблена в него.

— Не влюблена, хоть и очень люблю его. Да, вероятно, и он питает ко мне одну дружбу.

— Конечно, он не глядел на тебя таким страстным взглядом, как способен глядеть Виктор, но это оттого, что у него другой характер, другая натура. После нашей встречи в монастыре я замечаю, что он сделался печальнее, задумчивее.

Мы хотели уже идти, как в дверях моей комнаты показалась закутанная фигура, в которой через минуту я узнала Марью Ивановну. Это был вечер сюрпризов.

Я бросилась к ней и почти со слезами обняла ее.

— Марья Ивановна! как это вы надумали сюда приехать.

— Еду к своим гостить. Какой у нас, друг мой, пожар был! и моя хата сгорела.

— Неужели?

— Вот я и еду гостить, пока не выстрою новой. Тяжеленько, да как-нибудь Бог поможет, Яшка Косой будет строить. Уж я его на совесть подрядила. Вот был страх-то! Ведь в Амилове-то и дом, и флигеля сгорели. Загорелось, мать моя, в ткацкой, вечером. Ветер был сильный. Мы все обеспамятели; чем бы выносить — суемся в разные стороны… Катерина Никитишна у меня сидела. Как сидела, выбежала на двор с прялкой да: "Ай, батюшки, ай, батюшки!" — кружится на одном месте… А Федосья вынесла из дому подушку, да уж до того испугалась, что забыла, что покойницы маменьки давным-давно нет на свете, кричит: "Барыню-то не испугайте!". Такой переполох был!

Я горько заплакала.

— Ну вот, я думала насмешить ее, а она расплакалась… Ты-то как поживаешь? Похудела что-то. Видно, ах! прошли, прошли наши красны дни… Помнишь, как бывало Федя это пел, так за сердце и хватало! Да, моя радость, опустело Амилово… и дом сгорел. Смотреть тошно. А знаешь ли, кто покупает его? — Данаров. Уж и доверенного прислал. А сам, как слышно, в Петербурге.

Татьяна Петровна очень рада была Марье Ивановне и вскоре прислала просить ее к себе. Марья Ивановна приоделась и вышла в гостиную. Через несколько времени она уж сидела за картами и оживляла своих партнеров неизменною веселостью своего характера. Душина просила ее познакомиться с ними, потому что Татьяна Петровна решительно объявила, что она ее не отпустит скоро в дорогу.

Я передала Марье Ивановне о том, что Павел Иваныч находится здесь, и просила ее держать втайне то, что мы знали его прежде. Она торжественно обещала мне это.

Душины наняли квартиру в двух шагах от нас, и на другой день, после обеда, мы с Марьей Ивановной отправились к ним.

Танечка встретила нас в прихожей и, целуя меня, шепнула, что Павел Иваныч у них.

Хозяйка была нам очень рада, особенно Марье Ивановне, которая при встрече с Павлом Иванычем умела ловко и незаметно дать ему знать, что он должен смотреть на нее, как на незнакомую.

Хозяйка, Марья Ивановна, да еще какая-то подслеповатая старушка с безжизненною физиономией составили партию в преферанс; мы, то есть Танечка, я и Павел Иваныч, ушли в залу, довольно слабо освещенную одною лампой. Танечка села за фортепьяно; она играла хорошо и большею частью серьезные, печальные пьесы, которые шли к расположению ее души. Мы с Павлом Иванычем сидели поодаль.

До сих пор нам не удалось еще сказать друг другу ни слова.

— Здоровы ли вы, Евгения Александровна? — спросил он, устремив на меня взор, полный участия. — Вы так изменились, так бледны…

— Я не хворала.

— Но отчего же изменились вы? Вы страдали, у вас было какое-нибудь горе?

— Говорить о печальном — почти все равно что дважды переживать его.

— О, в таком случае не говорите, не рассказывайте… Странно, — сказал он, — я напротив рад был бы облегчить мою душу передачей другу того, что тревожит меня. Что это? скрытность с вашей стороны или недоверие? Во всяком случае простите меня, что я так неловко напросился на вашу откровенность! Но вы сами обещали ее, вы сами сказали в последнее наше свидание: "Вам будет принадлежать дружба взрослой…". Неужели прошло время даже и дружбы? Грустно! Впрочем, и я безумен…

— Наконец и между нами появились недомолвки, недоразумения! Это не только грустно для меня — это досадно.

— Кто ж виноват? я все тот же.

— Знаете ли вы, что иногда, несмотря на все желание высказаться, открыть все, что на душе, не достает сил, не достает уменья? Вы хотите знать, страдала ли я? Да, я страдала и измучилась одною самою странною, самою нелепою неприятностью.