... В среду на будущей неделе - [17]

Павлик помогал жабровщикам. Но, по правде сказать, он сейчас больше думал о еде. Уж больно аппетитно пахло из камбуза! Нос так сам и поворачивался на запах, точно флюгер.

Пришел радист, заметил голодный блеск в глазах Павлика и крикнул Митрофану Ильичу:

— Кок Кокич! Мальца бы насытил!

Но тут появился боцман. Брага молча оттеснил радиста, хмурясь, взял за плечо Павлика и повел за собой. У капитанской каюты он указал глазами на кучу ракушек и водорослей:

— Это что?

Павлик сразу весь зарделся, как мак.

— Я сейчас, — виновато сказал он.

— Ты мне что говорил?

— Я сейчас, — засуетился Павлик. — Я быстро…

— Стой! — строго сказал боцман. — Поздно! Ну-ка… — И он указал глазами за борт.

— Фрол Антонович!

— За борт! — твердо повторил Брага. — В следующий раз будешь памятливее.

Павлик принялся убеждать его, что все подарки дна морского он собрал для коллекции, для школьной коллекции, что сейчас он унесет их… ну, скажем, на время положит в каюте.

— Что-о? — округлил глаза Брага. — Там еще не хватало всякой дряни! За борт!

Павлику стало ясно, что упрашивать боцмана бесполезно. В данном случае он, конечно, прав. Виноват лишь сам Павлик. Но все равно было нехорошо на душе. Павлик сгреб свои сокровища и бережно высыпал в море. Теперь он знал твердо, что они с Брагой — враги на всю жизнь.

Когда Павлик вернулся на корму сейнера, здесь, кроме радиста, никого уже не было. По удрученному виду мальчугана Мыркин понял, что того обидели. Павлик рассказал, что произошло.

— Твоя вина — это ясно. Да и он малость перегнул, нельзя так бездушно. Но ты не горюй, малец! — сказал радист весело. — Без этого добра я тебя домой не отпущу.

— Самому, своими руками хотелось…

— Времени еще впереди много! Да если и не сам соберешь, думаю, от этого ничего не изменится. Ладно, отставим этот разговор, не будем расстраиваться. Вон лучше куда погляди! Видишь башню полосатую?

Только сейчас Павлик заметил, что «Альбатрос» движется вдоль пологого песчаного берега. Над самой водой гордо, твердо, как моряк в полосатой тельняшке, возвышалась высокая, зауженная к макушке башня. Чуть поодаль белели домики, спрятанные под кронами редких деревьев. Еще левее тянулись приземистые бараки, вырисовывались пирамиды бочек, напоминающие пчелиные соты. Ящики были сложены огромными кубами.

Проследив за Павликовым взглядом, Мыркин сказал:

— Там промысел, приемный пункт. А башню узнал?

— Маяк, — ответил Павлик.

— Точно, — сказал Мыркин. — На самой косе стоит. Ночью его да-алеко видно! Название ему — Гнездиловский. По косе. А косу так назвали потому, что на ней чайки гнезда строят. Много гнезд.

— А почему мы тогда идем рыбу на рефрижератор сдавать? — полюбопытствовал Павлик. — Промысел-то вот он, рядышком!

— Напрямую, так рядышком. А на самом деле, чтобы к нему попасть, нужно большенный крюк сделать. Промысел ведь по ту сторону косы расположен. А рефрижератор… Вот он, гляди!

Черный утюжок превратился теперь в зеленоватое двухмачтовое судно. Если бы не надстройка на корме и не мачты, его можно было бы принять за гигантскую ванну. Справа и слева от рефрижератора белели вдалеке неподвижные угольники парусов.

К Мыркину и Павлику подошел Печерица.

— Очень кстати эта лоханка здесь оказалась, — радостно и в то же время пренебрежительно сказал рыбак, кивая на рефрижератор.

Павлик недружелюбно покосился на него. Тон, каким говорил Печерица, ему не понравился. Ему сразу же припомнилось, как Иван Иванович назвал его Рохлей.

Мыркин пристально всматривался в рефрижератор, почёсывая висок.

— Загружен до отказа, — разочарованно произнес радист. — По самую ватерлинию[9] сидит. Теперь понятно, почему на мой вызов по рации не отвечали. Думаю, придется нам к промыслу заворачивать.

— Примут, никуда не денутся, — уверенно сказал Печерица и подмигнул Павлику.

«Подлизывается», — подумал мальчуган.

Со спардека раздался зычный глыбинский бас:

— Приготовить швартовы!

Печерица опрометью кинулся на бак. Мыркин подхватил у ног тонкий капроновый канат, начал свивать его в кольца.

Павлик огляделся по сторонам. Он решил, что сейчас самый подходящий момент спросить у радиста о Рохле. Мыркин, полусогнувшись, набирал в левую руку конец, а сам неотрывно смотрел на приближающийся борт рефрижератора. Павлик колебался. Но что-то подстегивало его. Наконец, он решился.

— Дядя Юра, а дядя Юра!

— Да, малец?

— Я хочу у вас спросить…

— Спрашивай, — перебил Мыркин.

— Скажите, почему у Печерицы прозвище Рохля?

Радист рассмеялся:

— Ты думаешь, что рохлей одного величают? Как бы не так! В нашей бригаде это словцо самое ходовое. Рохлями все перебывали, и я в том числе. Дай срок — и тебя наделят. Постой, хлопче! А ты знаешь смысл этого слова? Нет? Так я тебе объясню. Рохля — это вялый, нерасторопный человек. Ну, такой… мямля, что ли. Понимаешь?

— Угу, — разочарованно буркнул Павлик и отошел в сторонку, чтобы не мешать радисту размахнуться. — «Вот тебе раз, — думал он растерянно, — оказывается, я и сам могу в рохли попасть. Что-то я, видно, напутал. А может, мне спросонок тогда все, и разговор этот, и все вообще почудилось?..»

«Альбатрос» между тем привалил к высокому борту рефрижератора. Рядом с ним он казался утенком, прильнувшим к утке-матери. Павлик поднялся на спардек, чтобы лучше видеть палубу незнакомого судна.