В списках спасенных нет - [2]

Штурман горестно взглянул на капитана и произнес:

— Об этом стыдно говорить; вы, может быть, будете смеяться, — он запнулся и покраснел.

Полковский ждал, не выказывая интереса, догадываясь, что речь идет о чем-то интимном, о каком-то душевном смятении, о чем трудно и в то же время безумии хочется рассказать, довериться, излить тоску.

Штурман продолжал тихо и взволнованно:

— Поймите, как это страшно, когда тебя никто не ждет.

Полковский подумал, что это действительно, должно быть, страшно, и у него возникло чувство радости, потому что Вера его ждет и считает часы и минуты до встречи.

— Улицы кажутся пустыми, — продолжал юноша. — Куда ни пойдешь, нигде не встретишь ее, а если встретишь — еще хуже: она отвернется, как чужая. Один в толпе, и бежишь, бежишь… Куда? К Печерскому, забыться. А потом противно и гадко. Ведь я не пьяница! В институте я никогда до вина не дотрагивался… Вот мне страшно было выйти в гавань и искать ее в толпе, зная наверняка, что ее нет.

Птаха умолк.

«Бедный мальчик», — подумал Полковский, и ему захотелось приласкать его, сказать что-то хорошее, успокоить, утешить.

— Вы любите? — спросил Полковский.

Птаха горько улыбнулся.

Полковский прошелся из угла в угол, потом мечтательно сказал:

— Когда любишь, то кажется, что тумбы на улице улыбаются, а весь мир добрый и хороший.

— Да, если вам отвечают тем же.

— А вы уверены, что это не так? — взглянув на юношу, произнес Полковский.

— Тогда бы она не избегала меня из-за глупой шутки. Я бы так не страдал.

Полковский подумал, что если Птаха может так любить и страдать, то он незаурядный парень; снова захотелось чем-то помочь.

— Не знаю, — рассуждал Полковский, — большое чувство всегда находит ответное. Мне кажется, что когда любишь — хочется быть лучше, чем есть, а вовсе не опускаться и загрязнять чувство.

Птаха слушал с закрытыми глазами и вздрогнул, когда Полковский напомнил о его проступке. Спустя немного Полковский сказал:

— Я верю, что вы любите, страдаете, молоды, впечатлительны, и прощаю вас. Я даже постараюсь, чтобы об этом никто не узнал.

Птаха метнул на него быстрый, полный благодарности и обожания взгляд.

Когда Полковский под впечатлением мелькнувшей мысли быстро оглянулся и спросил: — Я ее знаю? — то выражение приниженности у Птахи уже исчезло, и он твердо ответил:

— Да. Она конструктор в пароходстве, Лора Старова.

— Постойте, постойте, — наморщив лоб, припоминал Полковский, — высокая, симпатичная девушка? Знаю, знаю, как же!

— Я вас не стесняюсь, — сказал Птаха, — Верьте, я без нее жить не могу.

Полковский представил себе Веру и прочувствованно сказал:

— Я вас понимаю, Юрий Васильевич.

Птаха сделал движение, чтобы выйти, и случайно взглянул на голубую вазу с цветами. Он долго смотрел на цветы, как будто впервые видел их, потом, вздохнув, спросил:

— Это жене?

— Да, жене.

Птаха грустно покачал головой, опустил плечи и, взяв в руки фуражку, пошел из каюты. На пороге он оглянулся.

— Благодарю вас, Андрей Сергеевич, — сказал он и открыл дверь. На мгновение Полковский увидел кусочек звездного неба и тихого моря, покрытого лунной дорожкой.

Полковский еще долго ходил из угла в угол с тихим радостным чувством на душе, потом вдохнул запах цветов, надел шинель и вышел на капитанский мостик.

2

На следующий день под вечер «Евпатория» прошла одесский маяк и пристала к Арбузной гавани.

Выполнив все формальности, Андрей Полковский надел штатский костюм, поправил густые черные волосы, улыбнулся отражению в зеркале энергичного, еще молодого тридцатилетнего человека с открытым подвижным лицом, осторожно завернул в бумагу вазу с цветами и вышел в порт.

Поднимаясь по большой одесской лестнице, потом идя по бульвару, он чувствовал, как в груди расширялось что-то теплое, от чего во всем теле появлялась легкость.

Яркий свет фонарей на бульваре, неторопливый поток гуляющих, хруст гравия под ногами, отрывистый смех, звуки военного оркестра и веранда над обрывом, где они с женой любили есть мороженое, и над всем этим дыхание моря, смешанное с запахами земли, опьяняли его. Не чувствуя под ногами земли, он шел раскачивающейся походкой, как по зыбкой палубе. Полковский торопился в управление пароходства, чтобы скорей покончить с делами и уйти домой, к жене и детям.

Еще издали он понял, что в управлении уже никого не было, так как светились только два окна кабинета начальника.

Полковский широко раскрыл дверь приемной, чтобы не повредить цветы, и неловкость, которую он испытал от возможной встречи с кем-нибудь, сразу исчезла.

В приемной никого не оказалось. Андрей поставил вазу на подоконник и постоял у двери Мезенцева, прислушиваясь, не раздадутся ли там голоса. «Один», — подумал он и попытался вообразить, как его встретит старик. Наверное, встанет, потянется, хитро улыбнется и скажет:

— Опять побил рекорд скорости! Андрей, а не подсиживаешь ли ты меня?

Потом рассмеется, и щеки у него будут трястись.

О рейсе он выслушает внимательно, будет спрашивать, перебивать и делать хитрые намеки. На прощанье он скажет, что в воскресенье надо съездить в Аркадию и чтобы Вера приготовила хороший обед.

Лет десять назад, когда Мезенцев плавал капитаном, Полковский служил у него старшим штурманом, и старик привязался к нему, стал бывать дома и полюбил семью Андрея. Они обращались, как равные, на «ты»; и хотя теперь Мезенцев командовал всем Черноморским торговым флотом, отношения у них остались прежние.