В списках спасенных нет - [16]

После этого с час никаких сообщений с «Дейчланд» не было. Полковский, ловко маневрируя, то сбавляя, то увеличивая ход, держался вблизи мерцающих огней немецкого судна.

Шлюпки, казалось, совсем потерялись. Их судьба беспокоила Полковского, хотя он знал, что ими управляют опытные и сильные моряки.

Ветер заметно стих. Небо очистилось от туч, я на нем засияли бледные звезды.

На носу пробили склянки. Наступил второй час нового дня — двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого года.

Команда, вызванная на аврал, готова была к приему спасенных. А их все не было, не было и шлюпок.

— Запросите, прибыли ли шлюпки, — сказал капитан радисту.

Немцы не отвечали. Полковского охватила тревога; ему сделалось не по себе и почему-то вспомнился Птаха. Полковский расхаживал по мостику и пристально всматривался в море. Ветер совсем упал. В вантах прекратился его свист. Полковский подумал, что еще несколько часов — и волнение ослабеет. Неужели, неужели не устоят?!

Радист снова прибежал на мостик и раньше, чем вручил радиограмму, крикнул:

— Вышли, вышли!

Полковскому послышался крик в море, он метнулся на крыло мостика и напряженно стал всматриваться.

— Ого… го… го! — разобрал он среди шума волн.

Вот на синей волне мелькнул черный силуэт лодки килем вверх. А еще через мгновение исчез в волнах. За первой шлюпкой появились вторая и третья.

Полковский повернул «Евпаторию» против волны и лег в дрейф. Но лодки не могли приблизиться к судну: волны отбрасывали их. Тогда Полковский дал малый ход и сделал рискованный маневр, который сразу приблизил «Евпаторию» к шлюпкам. Тотчас же на воду вылили несколько бочек масла, и шлюпки очутились у борта.

Через двадцать минут с большим трудом все же удалось благополучно извлечь из шлюпок на палубу полуживых от усталости и страха, промокших до нитки пассажиров. Моряки на руках вносили их в каюты, где ими занялись судовой врач, буфетчица Маруся, давно оправившаяся от морской болезни, и остальные женщины члены экипажа «Евпатории».

Когда шлюпки подняли, команды их выстроились перед каштаном.

Полковский вздрогнул. Было только восемь человек…

Андрей подходил к каждому, заглядывал в лицо, и, если оно было скрыто капюшоном, откидывал его.

— Где Птаха? — крикнул он.

Моряки молча опустили головы. Кто-то тяжело вздохнул. Полковский услышал и подошел. Боцман не в силах был вынести взгляда Андрея и еще ниже опустил голову. Андрей схватил его за грудь и стал трясти. Боцман увидевший искривленное болью лицо Андрея, его сверкающий взгляд, закрыл глаза и еще ниже опустил голову.

— Ну! — тормошил его Андрей.

— Смыло, — с дрожью в голосе сказал боцман.

Все восемь моряков услышали стон, вырвавшийся из груди капитана. А боцман растерянно начал:

— Он первый полез на палубу… Их не было на палубе… никого… Мы прижались к борту, а его понесло над нами… Потом его не видно было… Он только крикнул за какую-то Лору…

— Молчать!.. По местам!..

Когда матросы разбежались, боцману показалось, что капитан рыдал. Он минуту постоял в нерешительности, потом сказал в спину Андрею, что немцы просят взять их на буксир и что все бухты с тросами у них смыло.

— Хорошо, идите, — помолчав и не оглядываясь, ответил Андрей уже твердым голосом и вспомнил последнюю радиограмму немцев.

Он посмотрел на «Дейчланд», накренившийся, с полузатопленной кормой, беспомощно барахтавшийся в волнах, и не заметил, что на горизонте уже заалела заря и воздух стал прозрачным. Наступал погожий день.

12

В четыре тридцать утра следующих суток «Евпатория», таща на длинном тросе немецкий пароход, продолжала пробираться к турецким берегам.

Около шести часов утра на немецком судне подняли сигналы, чтобы «Евпатория» остановилась.

С «Дейчланд» спустили моторный ботик, потом по штормтрапу сошли в него три офицера, бот запыхтел и, зарываясь в воду, направился к «Евпатории».

Андрей Полковский подавил все скорбные чувства, вызванные гибелью Птахи, и старался как можно приветливей принять гостей.

На боте оказались капитан Тэпке и два его офицера. Тапке был толстый немец с красной лоснящейся физиономией. Он протянул руку Полковскому и воровато повел глазами. Полковскому стало неприятно от его улыбки. Он пригласил гостей в свою каюту, усадил их в кресла за круглым столиком, налил вина, поставил фрукты и, выжимая улыбку, предложил выпить. Тэпке ерзал в кресле, пытливо всматривался в лицо Полковского и на ломаном русском языке сказал:

— Ви ошень благородный. Я буду рассказывать мой детей о смелий и добрий рюсский капитан.

При этом он сентиментально закрывал глаза и почему-то смотрел на дверь. У Полковского появилось странное ощущение: ему казалось, что немец чего-то боится.

— Все это естественно, — холодно сказал он. — Мы помогли в несчастье женщинам и детям. На моем месте вы бы то же сделали.

— О, та, — говорил немец, косясь на дверь. — Шеловешность преште всего, но ви и ваши моряки сделали нефосмошное. Я буду делать заявлений на фатерлянд о феликотушний рюсский моряки.

Полковскому сделалось тоскливо. Он перестал улыбаться и поставил рюмку. Тэпке опять взглянул на него и тотчас же торопливо поднял рюмку, льстиво улыбнулся и, встав с кресла, произнес: