В сердце России - [25]

У жителей каждого городка есть свой предмет гордости, который они охотно показывают гостю. В Навашине — это завод «Ока». В городском музее есть макет судостроительного завода «Ока» 1912 года. На этом макете видим лишь кирпичное здание, а остальные производственные корпуса сплошь деревянные, похожие на жалкие сарайчики. Сейчас от прошлого ничего не осталось. В светлых просторных цехах отечественное оборудование. Труд рабочих механизирован во всех процессах изготовления судов. Один штрих. Раньше для спуска на воду построенной несамоходной клепаной баржи нужны были сотни рабочих. Теперь многотонную стальную громаду морского сухогруза спускает легким нажатием кнопки всего один оператор.

Как во всех советских городах все лучшее носит имя вождя революции, в Навашине новая центральная площадь названа именем Ленина. Любой областной центр может позавидовать такой красивой площади и такому Дворцу культуры, который ее украшает. На гранитном пьедестале возвышается памятник В. И. Ленину — основателю Советского государства.

Сердце Навашина — судостроительный завод. Город и завод едины. Все, что построено здесь, — для судостроителей. Если спросить о первом попавшемся новом доме: «Кто строил?» — вам каждый ответит: «Завод!» Лучшая из новых улиц названа проспектом Корабелов.

ПОЛЕВАЯ КАРТИНА

Утро было дивное. Земля, освеженная ночным дождем, только что проснулась и весело улыбалась голубому небу. На восходе оно пламенело, разгоралось, становясь все шире. Над полем ржи курился зародившийся от первых лучей солнца пар. Усатые колосья отяжелели от зерна. Со всех сторон поле сходилось с голубым без единого облачка небом. Отрадно обнимать полевой простор взглядом, зрительно мчаться по разливу хлебов, через редкие овражки и лощины, все дальше и дальше в ту манящую даль, что таилась у самого горизонта. А дорога, раздвигая хлеба, терялась, пропадала в них и, казалось, вела все в тот же бесконечный зовущий простор. Кругом тихо, будто поле притаилось и прислушивается. Приятно и легко, хочется вот так шагать все время. Память оживила слова поэта, на которые композитор нашел удивительную мелодию:

Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря.

Ты со мной, мое поле,

Тронет ветром висок, — здесь Отчизна моя,

И скажу, не тая:

Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок.

Сейчас поле в буйном цветении злаков, оно нарядилось в свои летние наряды. Словно девица на выданье, спешило похвастаться своими одеяниями. Прямые, тучные, словно отлитые из бронзы, колосья, казалось, звенели, ударяясь друг о друга. Думалось, будто сама земля каждым колосом, каждой травинкой высвистывает: «Как хорошо жить! Как хорошо!..» Я беру в руку колосок, подношу его к лицу. Усатый, он щекочет щеки. Золотистые зерна выглядывают из своих уютных гнезд и, кажется, готовы вот-вот высыпаться на землю. Глажу жесткий колосок. Сколько труда в нем! Пахали, боронили, удобряли землю, сеяли. А чтобы он был породистым, над каждой зернинкой думали, трудились ученые-селекционеры. Для того чтобы налился колосок, требуется не только труд, а еще смекалка, ловкость и хлеборобская мудрость. И труд самой природы: солнце старалось, дожди поили, туманы нежили, ветер опылял, ласкал. Выходит, что дорогой колосок. Растер его. На ладонь посыпались продолговатые зерна.

Ржаное поле! Вот оно, светло-желтое, прокаленное солнцем, зыбко-отзывчивое даже малому ветерку, с подсушенными колосьями, уже изливающими запах хлеба. Чудесное это зрелище, волнующее и радостное — стоящие без конца и края созревшие хлеба! Подует ветер, колосья тихо зашелестят неведомо о чем. Кажется, набежавший ветер тронул струны ржаных стеблей, и зазвучала дивная музыка поля.

Глядишь на эту картину и вспоминаешь слова Фета:

Зреет рожь над жаркой нивой, И от нивы и до нивы Гонит ветер прихотливый Золотые переливы.

Действительно, порыв ветра — и в лад ему через все поле покатилась волна с золотым отливом то красноватой- рябью, а то темно-желтая, почти коричневая. Волна добегает до конца, и крайние колосья низко кланяются придорожной траве, наклоняются и снова поднимаются. Рожь под ветром ходит плавно, будто кто-то без конца причесывает ее огромным гребнем, и все поле колышется, словно переливается громадное полотнище янтарного шелка. Рожь то пригнется, будто поклон отдаст солнцу, то застынет. Даже вот эта бабочка, то поднимающаяся над колосьями, то как бы проваливающаяся в их волнах, кажется, поняла всю важность своего полета и тоже кланяется живым колосьям. А коршун, распластав крылья, не шевеля ми, ходит круг за кругом в глубине поднебесья, дозорно-строго неся свою вахту.

Есть что-то радостное в янтарном половодье поспевающих хлебов, как в первых лучах солнца, сулящих погожий день. Колосья, поднявшие кверху копья своих тяжелых медных наконечников, отяжелели, молчаливо ждали того часа, когда появятся в поле машины. Близилось время жатвы. В давние времена, когда хлеб жали серпами и была эта работа самой трудной, самой изнурительной из всех крестьянских работ, назвали пору жатвы страдой — от слова «страдание». И теперь бытует это слово. Только стерся, забылся изначальный его смысл. Но еще много тревог и забот бывает у земледельца, прежде чем колосок станет хлебом, до тех волнующих минут, когда золотые потоки зерна польются в бункеры. Уборочная страда — венец труда хлебороба. Вот уж когда собирается воедино все, что копил, к чему готовил себя земледелец! Дни без отдыха, ночи без обычного сна, неукротимый порыв, завидная страсть в работе. Небом крытое поле бывает сурово и капризно, великого упорства требует от человека. Остались независимые от человека то милостивые, то жестокие, угрожающие силы природы. Они могут либо помочь земледельцу щедрым теплом, живительной влагой, либо испепелить его нивы засухой, сгноить ливнями, выбить градом. И хлебороб, вступивший в поединок со стихией, отстоявший свое поле, достоин всенародного уважения. Кто-то хорошо сказал: «Слава человеку, чьи руки пахнут землей!»