В регистратуре - [28]

Тут меня будто подбросило какой-то невиданной силой, и я вскочил на ноги:

— Тятя, уже пора! Мама, пора собираться!

— Спи, Ивица, спи! Мы разбудим тебя, когда надо будет, — сказал задрожавшим голосом отец и тихо шепнул матери: — Хватит, жена! Я верю тебе. Не победить моей души дьяволу. Пусть чешут языками о чем хотят, верно ты сказала, все это злоба, черная злоба! Я не я буду, коли не прогоню проклятое сомнение из своего сердца. Ни слова больше об этом, жена!..

Зажгли лучину. Отец, мать и я встали и занялись сборами. Вскоре услышал я, как возчик-словенец понукает хриплым утренним голосом своих коней, взбирающихся на крутой наш холм.

— Но! Но, Гнедко, но! Но… — И кони, стуча тяжелыми копытами, заржали на нашем дворе.

— Доброе утро, люди добрые, доброе утро! — раздался с повозки голос учителя. — Эй, Йожа, подай-ка нам сливовицы согреть застывшую глотку. Осень на дворе, утро холодное, до костей пробирает! Брр…

В повозку уже что-то носят и укладывают. Кони бьют землю копытами, будто торопят: «Едем же!» Мать вынесла что-то еще в белом узелке. Вид у нее задумчивый, печальный. Она то вытирает передником заплаканное лицо, то глаз от меня не отводит, пока опять не зальется слезами.

— Вот, сыночек, тебе сдобная лепешка в дорогу. Когда отправляются в далекий путь — на ярмарку там, на войну или на храмовый праздник — лучше лепешки друга нет! И ты, Ивица, далеко едешь. Мне и не понять, куда, в какую сторонку. Я там сроду не бывала. Только мысли мои рвутся за тобой, летят в неведомые края… тяжко мне, сыночек, ох, тяжко, камнем лежит на мне эта мука…

Невнятно бормоча и причитая, она ходит то вокруг повозки, то вокруг нашей лачуги.

— Мука мученическая! Но так бог судил. Научили тебя в школе читать и писать, ничего я в этом не разумею. Коли бы нас в свое время учили, я б знала, зачем увозят тебя так далеко, зачем отрывают от материнской груди? От плуга да мотыги! От гор и долин! От виноградников и лесов!.. Надо быть, ради чего-то важного… Ох, никогда не думала, не гадала, что первенца вырвут из моих объятий, что он покинет дом. До сих пор в голове не укладывается! Но раз на то воля божья, благодарствие ему и слава во веки веков…

Сердце мое разрывалось на части. В горле стоял ком. Я и сам толком не понимал, куда я еду. Что ждет меня там? Что за люди? Что за мир? Зато я хорошо знал, что оставляю. Там — несбыточные, смутные, волшебные и туманные грезы. Здесь — привычная жизнь, ясная и понятная, где каждый день начинается и кончается в знакомых местах.

Наконец и малышня проснулась и окружила меня. Сестренка подбежала к матери: «А куда Ивица едет?» Потом к отцу: «Тятя, куда едет Ивица? Куда едет Ивица?» Схватили меня за руки: «Ивица, не уезжай! Куда ты, Ивица!» А старшие, протирая глаза, наставляют младших: «Чего спрашиваете? Не знаете что ли, Ивица учиться едет». — «Учиться? — спрашивает, не веря, сестренка. — Куда учиться, зачем?»

Отец задумчиво молчал. Я видел, что ему хотелось как можно скорее отправиться в путь. Он знал слабость жены и боялся, что она вот-вот заголосит.

Меня усадили между отцом и учителем. Словенец тронул лошадей своим громогласным: «Но-о!», мать и ребята побежали было за повозкой:

— С богом, Ивица! — Голос у матери пресекся. Вместе с детьми она осталась стоять на холме. Малыши все еще продолжали кричать: «С богом, Ивица!», — считая, что так и положено, и оглашая своими тонкими голосками утреннее предзорье. Я оглянулся на соседний холм. Там все еще было неподвижно и темно, но вскоре в доме Каноника забрезжил свет, в утреннем полумраке он сверкал, будто глаз ведьмы на лесной опушке. Потом залаяли псы и бросились вдогонку за нашей повозкой.

А кони неслись то через леса, то через села, то через какие-то пустынные края. Утренняя сырость и роса пронизали меня насквозь, на ногах у меня были городские башмаки. В тоненькой рубашке и штанах я дрожал и лязгал зубами. Отец распахнул плащ и накрыл меня полой, прижав к себе, а учитель набросил мне на ноги свой старый сюртук. Прильнув к отцовской груди, я услышал, как неспешно, но мощно бьется его сердце, будто кузнец железным молотом бьет по наковальне. Вскоре я уснул.

Проснулся я под отцовским плащом, когда осеннее солнце уже высоко поднялось над горизонтом. Теплый ветерок приятно овевал нас, впереди на равнине я увидел церковь и довольно большое село.

— Просыпайся, Ивица, просыпайся! Этак ты проспишь всю дорогу и не запомнишь пути назад, — как журавль прокричал, что есть силы зевнув, учитель.

Я протирал глаза, пялясь на лошадиные ноги, удивляясь тому, как часто и быстро они перебирают. Я ведь и на конях ехал впервые в жизни!

В селе мы остановились в корчме. Отец вытащил из торбы лепешки и жареного индюка, мы проглотили их мигом.

— Ну, помоги теперь, боже, — произнес учитель, опрокидывая стопку, — еще две горы, одно богатое село и тогда уже город. Ивица, помнишь, как ты учил про города и их население, а я рассказывал вам, как выглядит большой город? Будто там одни храмы понастроены и все с громадными окнами: это и есть дома, где господа живут, это и есть большой город! Теперь ты его увидишь!