В рай и обратно - [69]

Начинает чувствоваться близость пролива. Корабли, разбросанные доселе в огромном пространстве, чаще показываются на горизонте. Невидимые еще берега все ближе и ближе придвигаются к нам. Проходя через Баб-эль-Мандеб, мы пробирались в гуще других судов, словно среди роя светлячков. Уже спустилась ночь, светлая и прозрачная. Небольшой месяц стоит в самом зените между салатными барашками облачков. Из моря серыми призраками подымаются скалы. Монотонно мигает морской маяк.

* * *

И вот опять Красное море, душный желоб в середине раскаленной пустыни. Воздух — горячий компресс. Суда непрерывно движутся на север и на юг. Мы проплываем мимо голых красных островов, грубо вырубленных из камня, словно начатые и заброшенные скульптуры, или перерезанных пополам, с четкими слоями, по диагонали спускающимися к морю. С левого борта появляются силуэты африканских гор — они виднеются вдалеке, на фоне размытого багрянца заката, плоские, принимающие тот же свинцовый оттенок, что и тучи над ними.

С левого борта во мраке полыхают желтые факелы нефтеперерабатывающего завода в Суданском заливе. Ловцы кораллов, очевидно, ложатся спать в своих лачугах, сооруженных из бочонков из-под бензина и старых мешков, а на набережных Порт-Судана докеры монотонно бормочут заклинания в глубине пароходных трюмов. С другой стороны, за невидимым горизонтом, портовые сторожа в Джидде перебирают четки. Жизнь повсюду вокруг нас — по берегам и далеко в глубине суши — идет своим извечным порядком, как и в глубокой древности; пока еще она остается прежней, но благодаря сближению с техникой начинает двигаться, подталкиваемая ею, навстречу бурным метаморфозам. Эта ночь является частицей исторического момента. Она вмещает в себя множество одновременно свершающихся событий, близких друг другу понятий. Средневековый феодализм, традиционная набожность ислама, <арабский социализм», африканский национализм, борющийся с племенной разобщенностью, крайняя нищета и крупнейшие нефтяные бизнесы, караваны верблюдов и международные авиационные линии — все находит в ней место по законам современной действительности. Именно сейчас, в данный момент, рождается новый мир. Каким же он будет?

* * *

Меня разбудил настойчивый звонок. В коридоре были слышны приближающиеся шаги. Если не считать этих звуков, вокруг царила непонятная тишина. Немного погодя я сообразил, что мотор не работает и даже дрожь, которая беспрерывно сотрясает корпус корабля при действующей машине, прекратилась.

— Эй, боцман, огонь в машине, — произнес где-то рядом голос капитана.

Я нащупал выключатель ночника, нажал пальцем кнопку, но по-прежнему было темно. Я поднялся с койки и на ощупь оделся. В коридоре горели мутные аварийные лампы. По лестнице спускались заспанные люди. Старший матрос Мрувка затягивал поверх пижамы ремни кислородного аппарата. У дверей машинного отделения стояли несколько человек. Воздух был насыщен неприятным запахом паленой резины. Я вошел туда вслед за Мрувкой. На зеленых галерейках из рифленой жести никого не было, только внизу, возле распределительного щита, возились несколько человек в комбинезонах. Пока я озирался, пытаясь выяснить, что произошло (ничего не было заметно, только от запаха горелого все сильнее першило в горле), засопели поршни, ярче засверкали лампы и стальные стены отозвались дрожащим звоном вибрации. Мы двинулись.

Было начало второго. Я заглянул в штурвальную рубку. Вахтенный матрос неподвижно стоял за штурвалом, освещенный слабым зеленым светом шкалы гирокомпаса. Капитан медленно прогуливался вдоль окон — темная фигура на фоне усыпанного звездами неба. По внутренней лестнице поднялся помощник. Он доложил, что пожар ликвидирован и что четвертого механика ударило током. Второй офицер устанавливал на крыле секстант для проведения замеров. Все шло своим чередом, как всегда, как каждый день, — никто и не думал о возможной катастрофе.

Утром того же дня в повеявшем встречном ветерке мы впервые уловили прохладу. Пока это было только напоминание. Еще не исчезло со стола красное вино — неотъемлемая принадлежность тропиков, еще тысячи миль отделяли нас от нашей осени. Мы знали, что в полдень снова будем стоять перед открытой дверцей холодильника в офицерской кают-компании.

Двадцать первого ноября в четыре часа утра мы бросили якорь в еще бесцветных водах Суэцкого залива. Многочисленные силуэты кораблей маячили вокруг нас. В полдень мы поплыли дальше, мигая сигнальными огнями.

Утро было душным. Красные песчаные горы слева, светло-зеленая поверхность залива, пальмы над далекими громадами городских зданий по правому борту — все это казалось размазанным, словно затянутым дрожащей пленкой. Моторные лодки сновали от парохода к пароходу, развозя лоцманов или таща за собой вереницы маленьких лодчонок со швартовами. Со всех сторон буксиры волокли караваны перегрузочных барж.

После десяти часов суда пришли в движение, но мы не попали в состав эшелона. Столбик ртути на градуснике около рубки показывал больше тридцати восьми градусов. Мы переносили и гораздо более высокую температуру, но неподвижность и вязкость воздуха делали жару особенно мучительной.