В рай и обратно - [43]

Сочетание жары с политикой загнало меня в ванну Лежа по шею в холодной воде, я — не без злорадного удовлетворения — составлял речь, с которой мог бы теперь обратиться к басрской интеллигенции. «Я приехал сюда, — сказал бы я, — для того, чтобы с волнением, которое сопутствует превращению мифа в действительность, прикоснуться к развалинам Вавилона, своими глазами увидеть Тигр с Евфратом и Багдад — город из «Тысячи и одной ночи». Я хотел уловить запах дыма ваших кальянов и подышать воздухом базаров. Только таковы были мои намерения. Однако ваши власти усмотрели в них подвох и вынуждают меня выступать в роли мелочного политикана, втягивая в игру, правилами которой являются подозрительность, хвастовство и злая воля».

Ход моих мыслей был прерван стуком в дверь. Стучал стюард, Франек Кава.

— Опять к вам полиция, — с шутливым соболезнованием сказал он, — Они в офицерской кают-компании.

— Пускай убираются. Я принимаю ванну.

— Они говорят, что по очень важному делу. Пан Проминский уже ждет в коридоре.

Действительно, полицейских было человек пятнадцать. Кажется, явились все, с кем нам только приходилось сталкиваться в порту. С револьверами, с дубинками, с четками, которые они нервно перебирали. При виде нас полицейские проявили удивительное рвение, торопливо повскакали с мест, широко скаля зубы в улыбке, и заговорили все разом. Только через несколько минут мы поняли, о чем идет речь. Произошло недоразумение. Они приносят извинения. Наши визы действительны. Мы можем свободно передвигаться по всей Басрской ливе.

В конце концов мы пошли на банкет. Представители интеллигенции ждали нас в холле под пальмами. На первый взгляд они казались похожими друг на друга, как близнецы, — крепко сбитые, коренастые, среднего возраста, с бачками, с усиками, в поношенных табачного цвета костюмах. Все отрекомендовались поэтами. Поэты производили впечатление людей, так же плохо разбирающихся в создавшейся обстановке, как и мы. Не зная, что с нами делать, они принялись водить нас по разным залам гостиницы; мы усаживались то в одном месте, то в другом, улыбались и придумывали, что предпринять дальше. Наконец нас отыскал толстый, обливающийся потом метрдотель. Все с облегчением последовали за ним.

Банкет был устроен по всем правилам. Число официантов превышало число участников. Ломившийся от изобилия блюд стол утопал в цветах, посередине поблескивали бутылки охлажденной польской водки, вид которой вызвал на лицах поэтов выражение полного удовлетворения. Мы начали произносить тосты, лихорадочно пытаясь припомнить хоть что-нибудь о непременных «связывавших нас узах».

Мариан со свойственным ему присутствием духа обратился к воспоминаниям о пребывании польских войск в Киркуке. Мы на мгновение вздохнули с облегчением. Да, конечно. Польские солдаты — они пьют водку, смеются, ругаются, бегают за девушками и никогда не падают духом. Они навсегда покорили сердца иракского народа. Выпьем за братство!

Когда у всех создается соответствующее моменту оптимистическое настроение, исторические факты перестают иметь большое значение. Тем не менее они продолжают существовать и, если ты с ними знаком, начинают иронически подмигивать. Можно этим забавляться, но иногда хотелось бы предупредить, обезвредить такое подмигивание. Во имя братства. Я думал о том, как незадолго до прихода наших войск в Ирак англичане подавили там прогитлеровский переворот Рашида Али. Все это было не так просто. Наши союзники были их врагами, наши враги — врагами их врагов и наших союзников. Однако обычая произносить тосты с примечаниями не существует. Может быть, об этом стоит пожалеть. Может быть, братские чувства от этого только выиграли бы, так же как оказанное в ту пору польским солдатам гостеприимство выигрывает на фоне прочих неблагоприятных обстоятельств.

Банкет шел по плану. Мы ели шиш-кебаб и цыплят, мороженое и фрукты, которые ополаскивали в серебряных тазиках, наполненных раствором марганцовки. За кофе наши «интеллектуалы» — все до одного — вытащили блокноты и авторучки. Как оказалось, они были не только поэтами, но и журналистами, то есть поставляли материал в единственную басрскую газету и редактировали ее. Постепенно я начал их различать. Один, пожилой и толстый, отличался довольно оригинальной небрежностью в одежде (узел его галстука был спрятан под распахнутым воротником, а пиджак застегнут не на ту пуговицу), а также каким-то добродушным пренебрежением ко всему. Мне даже показалось, что при особенно официальных тостах в его глазах на мгновение вспыхивали веселые огоньки. Позднее к нам присоединился юноша лет двадцати в мундире кадета военно-морского флота — очевидно, брат или племянник кого-нибудь из поэтов. Он ничего не записывал и не выступал с официальными заявлениями. В вопросах, которые он задавал, чувствовались молодость, легкомыслие и — что было приятнее всего в той обстановке — отсутствие политической подготовки. Его интересовало, любят ли в Польше джаз, танцуют ли твист и играют ли в регби. Однако вооруженные блокнотами поэты почти не давали ему возможности вставить словечко. Ими верховодил мужчина с по разительно низким лбом и чрезвычайно длинными баками; его широкое лицо, составленное из грубых несимметричных углов, напоминало некоторые скульптуры Дуниковского. «Выудив» у нас анкетные данные, перечень наших наград и названий книг, он приступил к самому настоящему допросу.