В рай и обратно - [33]

С Крутким встречались многие поляки, путешествовавшие по странам Азии и Африки. Он принадлежит к среднему поколению, к людям, которых война забросила за пределы родины. Карл Круткий по профессии — статистик, а по призванию — этнограф. В качестве сотрудника Фордовского фонда он изучает проблемы народонаселения Ближнего и Дальнего Востока, арабских стран и Бирмы. В Карачи Круткий приехал из Судана, где в течение семи лет был научным консультантом национального правительства.

В тот вечер он позвал нас с Марианом к себе. Мы провели у него остаток ночи, рассматривая чрезвычайно интересные снимки, сделанные в разных странах мира, и слушая увлекательнейшие рассказы об африканском буше, о нравах кочевников пустыни на Аравийском полуострове, об охоте на слонов в джунглях Бирмы. В тишине спящего дома, на застекленной, тускло освещенной веранде, похожей на прозрачный шатер во мраке тропического сада (в тот день садовник убил на дорожке кобру), мы беседовали как люди, для которых слова имеют одинаковые, с детства знакомые оттенки, а восприятия сформировались на всю жизнь в общей атмосфере юности.

И все же на приеме у торгпреда, несмотря на атмосферу гостеприимства и непринужденности, наша польская национальная принадлежность была чем-то вроде профессии, а романтические шопеновские аккорды веяли над нашими головами, как праздничные знамена. В этой обстановке каждая ступень отдаления от землячества ощущалась с особенной остротой — можно было прямо измерить дистанцию. Дистанция эта чувствовалась даже среди детей — может быть потому, что оба сына Круткого говорили по-польски уже с трудом, как на иностранном языке.

Когда смолкли прелюдии и мазурки, одному из работников торгпредства пришло в голову записать на пленку вокальные выступления малышей. Ребята стеснялись, родители их подталкивали, уговаривали. В конце концов один шестилетний мальчишка встал у микрофона и дрожащим голоском, проглатывая каждое третье слово, пропел песенку «Лето, лето, я дам тебе розу». Теперь уже в желающих выступить не было недостатка. Малыши один за другим развлекали умиленных слушателей популярными песенками из репертуара польского радио.

* * *

Недавно Карачи перестал быть столицей. Ее временно перенесли в Равальпинди. В этом районе планируется строительство новой столицы, которая будет называться Исламабад.

Бедный, грустный Карачи! Не нужно углубляться в историю, чтобы понять его характер. Вывески с арабскими, индийскими и английскими надписями. Бородатый нищий в жутких лохмотьях останавливает прохожих у витрины шикарного магазина с американскими товарами и молча поднимает палец к небу. Стража у ворот какого-то государственного учреждения меняется с церемониальным притопыванием, напоминая английских гвардейцев.

Но тем не менее никакие логические обоснования не могут скрыть от глаз иностранца вопиющих фактов. Когда он видит дворец главы секты исмаилитов Ага-хана, еще разительнее кажется ему нищета народа Карачи. Если же он проявит хоть немного любознательности, то без труда узнает, что средний доход семьи в городе — разумеется, трудовой семьи — составляет сто пятнадцать рупий, то есть около пятнадцати долларов в месяц. А ведь мусульманские семьи очень многочисленны!

Истинное удовольствие доставила мне вечером накануне отъезда беседа с докером, пожилым, опрятным парсом в черной шапочке.

Закончилась погрузка риса для Басры. Вооруженные стальными крюками докеры покидали судно. Мы сидели в шезлонгах, наслаждаясь прохладой после знойного дня. Легкий ветерок разгонял портовые запахи. Мы потягивали вино, замороженное в холодильнике, и мысленно прощались с Карачи. Докер рассказывал нам о Бомбее, где он вырос и где живет большинство его единоверцев — потомков последователей Зороастра, бежавших из Персии тринадцать столетий назад и сохранивших по сей день забытую уже на прежней родине веру. Узнав, что я слышал кое-что о непрерывной борьбе доброго духа Ормузда со злым Ариманом и что мне знакомо происхождение его секты, докер был изумлен и восхищен. Представитель маленькой обособленной общины, он не ожидал от чужестранца ничего, кроме вежливого любопытства. Теперь волнение заставило его подняться на ноги. Он вскочил с шезлонга, расстегнул рубашку на животе и продемонстрировал нам ритуальный жилет, который надевают на голое тело, и священный шнур, который обычно скрывают от глаз непосвященных. Он с воодушевлением показал нам, как каждый вечер трижды встряхивает шнур, отгоняя дьявола, а утром завязывает на нем три узелка, повторяя: «Добрая мысль, доброе слово, доброе дело». Очевидно, этот ритуал дает положительные результаты — парсы пользуются испокон веков репутацией мягких, честных и добрых людей.

ПО СЛЕДАМ СИНДБАДА МОРЕХОДА

Грязь, налипшая на наш пароход во время стоянки, теперь стекает в море. Шумят шланги, скребут швабры. Толстый боцман, обнаженный, как борец, лоснящийся от пота, с пиратским красным платком, повязанным на голове, рисует водяной струей на палубе замысловатые узоры. Как ребенок, увлеченный своим занятием, он высунул кончик языка и шевелит им.

Во время долгих переходов, вдали от суши, пароход кажется опустевшим. По целым часам на палубе не видно ни души. Зато сразу по выходе из порта на всех падубах суетятся занятые уборкой матросы. В их возне чувствуется радостное облегчение. Я тоже испытываю его. Каждый порт, хотя и желанный, приносит разочарование. Он встречает вас обещаниями, которых не в состоянии выполнить, манит прелестью новизны, понять и пережить которую у вас не хватает времени, опустошает матросские карманы, дразнит напоминанием о родном доме. В порту вы постоянно ощущаете близость неизведанных просторов страны, в которых скрыта ее, чуждая вам, правда. Каждый твердит: «Вам следует съездить туда-то, повидать то-то, познакомиться с тем-то». Вы двигаетесь, как на слишком короткой привязи, все время испытывая чувство неудовлетворенности. Поэтому — здравствуй, покой моря! Здравствуйте, знакомые привычки и занятия, размеренные часы еды и отдыха, надежность общения с людьми, говорящими на родном языке.