В путь за косым дождём - [36]

Два бешеных винта, два трепета земли,

Два грозных грохота, две ярости, две бури,

Сливая лопасти с блистанием лазури,

Влекли меня вперед. Гремели и влекли1.

В начале всего было небо. Голубое, каким мы его видим днем, или вечноночное, черное в звездах, — за пределами атмосферы. Оно было раньше Земли и пребудет вовеки. И было желание взлететь, естественное для человека с его беспокойством и стремлением за пределы собственного мира.

На испытательном аэродроме Сергей Анохин больше всех был известен своей неутомимой склонностью летать на всем, что только летать может. Узнав однажды, что есть самолет, на котором никто даже взлететь не хочет, Анохин взялся за это дело. Когда он, примериваясь, сидел высоко в кабине, приятели его спросили:

— Взлетишь, Сергей?

— А может быть, и взлечу, — ответил он довольно флегматично и через несколько дней взлетел. Самолет оказался неудачным, как и предполагали, но старый испытатель не мог отказать себе в попытке.

Все начинается с желания. Желание — это великая вещь, говорил Пастер. Ибо за Желанием всегда следует Действие и Труд, а Труд почти всегда приводит к Успеху.

* * *

Когда мы пишем об испытателях, то иногда почему-то больше говорим о риске, чем о творчестве, которое важнее всего в этой самостоятельной — особенно в минуты напряженного единоборства в воздухе — экспериментальной по всем задачам профессии.

Лучше всего я запомнил и понял Щербакова в тот тревожный вечер, когда внезапно, как это у них бывает, ему пришлось испытать и холод опасности, — она прошла близко, как темная тень чужого крыла, предвещающая все превратности боя, — и радость сбывающейся надежды...

Мне он показался непривычно рассеянным и слишком спокойным, как будто ничего не случилось... Мы встретились и пошли к знакомым смотреть альбом, где были самые разные репродукции, — одни очень хороши по цвету, а в других ни черта не поймешь, и все это было в общем любопытно: альбом только что привезли из Венеции, с выставки живописи... Потом мы пили чай, попрощались и пошли. На бульваре было уже темно, духота городского дня отступила, притаилась в каменных подворотнях, и под широкой листвой густых деревьев стало совсем прохладно. Сначала мы молчали, потом я спросил:

— Ну как некролог?

— Спасибо. Завтра будет. — Перед этим Щербаков позвонил мне и спросил телефоны редакций. — Ты знаешь... Ведь Паршин разбился на моей машине...

И в голосе его чуть прорвалось, наконец, сдержанное напряжение.

В тот день утром, после многих месяцев ожидания, ему, наконец, сказали, что он может заменить заболевшего пилота на новом опытном истребителе — до сих пор приходилось летать только на киносъемку, с его машины снимали, как работают другие. И много раз он летал на съемку. Его машина давно не считалась новой. Их было трое: пилот, радист и кинооператор. И вот в этот день утром он пошел к истребителю, волнуясь, хотя этого не было видно, оттого, что первый раз поднимается на новой машине, пусть еще в самый простой полет. Значит, его допустили. Значит, он теперь будет к ней привыкать, а потом получит свою программу. Он был очень внимателен и собран, и, Кончив полет, почувствовал, что все прошло правильно и теперь можно надеяться на будущее.

На земле, все еще полный своим полетом, он узнал, что только что разбился Паршин.

Паршин был опытный летчик, дважды Герой, он заменил Щербакова на киносъемке, машина была из тех, что давно уже испытаны, — и вот, поднявшись над аэродромом, она перевернулась и стала падать; Паршин пробовал ее выровнять, но земля оказалась слишком близко, от удара двигатели вылетели на двести метров, а от троих людей нашли только билет в театр на сегодняшний вечер. Баки были полны горючим, и взрыв выбил в земле большую воронку.

— Мы толковали с Володей Ильюшиным насчет того, что могло быть, — сказал он слишком спокойно, как будто речь шла не о его самолете, с которым не смог сегодня справиться старый мастер, ветеран воздушной войны.

Он начал перечислять возможные варианты. Я понял, что в нем говорит не только человек, глубоко потрясенный тем, что его машина погибла в руках более опытного летчика, а он по случайности остался жив, вечером идет смотреть каталог живописи и завтра будет хоронить Паршина и свой экипаж. В нем говорил настоящий инженер: стиснет зубы, но не отступит, пока не узнает все, что машина еще прячет.

Это было вступление в строй. Пришло его время, его зрелость, его возможность померяться силами с тем, чего никто еще не знает и будут знать только после его полетов...

Его представления о романтике были с юности, с дней войны, связаны с авиацией. Но в летном училище, куда он попал, для романтики не было ни места, ни времени. Маленький старый город на Клязьме, тоскливый и тихий. Учились плохо и наспех. Ускоренный выпуск. Год вместо трех. Кормили не так, как обычно летчиков, хотя все же лучше, чем в пехоте. Для полетов имелись одни унты на двоих.

Все, что он знал до тех пор, — это полет пассажиром на открытом ПО-2, удививший своей медлительностью. Самолет просто висел в воздухе и почти не двигался вперед.

Их начинали учить на старом истребителе И-16, потом, как только освоятся, сразу пересаживали на ЛА-5, без «спарки», без двойного управления; курсант оказывался без инструктора и вынужден был выжимать из себя все способности. За сотни километров к западу, как пружина боевого спуска, беспощадно разворачивалась война, и тень ее доходила до каждого городка... В тихие Вязники на Клязьме тоже стали прибывать колонны пленных немцев из-под Сталинграда — их было так много, что пришлось размещать по разным местам России.