В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории - [71]

Возвращаясь к Морозову, стоит заметить, что сами иностранцы вспоминают эпизоды, в которых пропагандист европейской утонченности представал законченным азиатским самодуром. Так придворный лекарь Алексея Михайловича Самуэль Коллинс писал, что Морозов «занимающий в России первое место после царя, захотел, чтобы один из подвластных ему чиновников женился на одной вдове». Вдова кинулась в ноги жене боярина в надежде, что та упросит мужа не настаивать на своем приказе, но царская сестра была непреклонна: «Тому беда, кто вздумает хотя в чем-нибудь противиться данному слову моего мужа!»^{50}.

По воцарении Алексея Михайловича высшие должности в государстве были распределены между друзьями и родственниками милейшего Бориса Ивановича: Сибирский приказ возглавлял А. Н. Трубецкой, Владимирский приказ — И. В. Морозов, Большой дворец — А. М. Львов, Земский двор — Л. С. Плещеев, Разбойный приказ — Б. И. Пушкин. Сам боярин брался за все подряд: руководил Приказом Большой казны, Стрелецким, Аптекарским приказами. Современники сетовали: «Государь молодой и глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославского, они всем владеют, и сам государь все это знает, да молчит»^{51}. Впрочем, в юном возрасте пребывал не только царь Алексей. Летом 1647 года шведский резидент в Москве сообщал о том, что «в царском совете заседают все молодые и неопытные люди».

П. П. Смирнов полагает, что возглавлявший правительство Морозов имел «программу решения основных вопросов современности»^{52}. Вполне вероятно, что Борис Иванович на самом деле замыслил нечто весьма полезное для страны, но, как водится у наших западников, самая замечательная программа начинает исполняться самыми непотребными методами и, в конце концов, остается программой, в то время как трудности, которые она была призвана преодолеть, лишь усугубляются.

С. А. Нефедов в недавней статье именует Морозова и К⁰ «правительством реформаторов», очевидно вкладывая в эту характеристику некий позитивный смысл. Реформаторский характер правительства, по его мнению, выражался, в частности, в том, что оно возложило недоимки за сбор налогов на тех, кто их собирал, — на воевод: «Это было нечто неслыханное: захватившие Кремль чиновники и купцы угрожали „правежом“ родовитым боярам! Однако вскоре правительство испугалось своей смелости и отменило указ; было решено перейти к осуществлению финансовой реформы»^{53}. Никакие чиновники и купцы, разумеется, Кремль не захватывали — несколько деловых партнеров и приказных выдвиженцев Бориса Ивановича, вхожих в высшие инстанции, не в счет. Да и далеко не все воеводы были родовитыми боярами. Что касается «смелости», то она весьма смахивает на глупость, поскольку к недовольному населению теперь примыкали недовольные воеводы — главная опора власти на местах.

Споткнувшись на первой ступеньке, «реформаторы» с таким же успехом продолжили свое восхождение к вершинам административного искусства. Перед Морозовым стояла цель укрепления государственных финансов, которую, разумеется, невозможно достичь без сокращения бюджетных расходов. П. П. Смирнов показывает, каким путем решил пойти Борис Иванович. «Меры, продиктованные бережливостью… стремились перевести местную и московскую администрации и суд на иждивение просителей, отдавая последних на поток и разграбление тысячам жадных пиявок, к деяниям которых правительство поневоле должно было относиться снисходительно. В результате по городам и Москве должна была начаться настоящая вакханалия вымогательств и притеснений, перед которыми должна была побледнеть привычная московская повседневщина»^{54}.

Сокращению расходов должны сопутствовать меры по увеличению доходов казны. И здесь Морозов вроде бы действует в правильном направлении. В феврале 1646 года введен единый налог на соль — 2 гривны с пуда, который призван был заменить прямые налоги — ямские и стрелецкие. Новшество, по мысли его инициаторов, способствовало уничтожению привилегий, вводило всеобщность и обезличенность налогообложения. «Та соляная пошлина всем будет ровна, говорилось в царском указе, — в избылых никто не будет, и лишнего платить не станет, а платить всякой станет без правежа собою, а стрелецкие и ямские деньги собираются неровно, иным тяжело, а иным легко…»^{55}.

По оценке специалистов, пошлина на соль — предмет первой необходимости, является худшим видом поголовного налога, так как провоцирует удорожание сырья для многих отраслей промышленности, особенно для скотоводства и рыболовства. Соляной налог крайне нерационален и с точки зрения равномерности обложения. Размер потребления соли вовсе не стоит в связи с налогоспособностью плательщиков; можно сказать даже, что бедные классы нуждались в большем количестве соли, нежели богачи^{56}. Соляной налог ударил в первую очередь по малоимущим, спровоцировав подорожание мяса и рыбы. Продажа их упала, товар стал портиться. В народе начались волнения.

По свидетельству дипломатов, «реформаторов» обвиняли в том, что новые пошлины и прочие нововведения позаимствованы ими из Голландии^{57}. Но, если Борис Иванович и его друзья так живо откликались на европейский опыт, они могли бы поинтересоваться, что происходит в тех странах, где слишком ретиво взимают соляные деньги. Тогда бы он выяснил, что за несколько лет до его финансовых экспериментов, а точнее в 1639 году, в Нормандии разразилось мощное восстание против введения обременительного соляного налога — «габели». В России французский сценарий повторился. Социальная напряженность, порожденная новым налогом, заставила правительство отменить его уже в декабре 1647 года. Но казна рассчитывала на приток «соляных» денег и их недостаток требовалось чем-то возместить. Стремясь компенсировать потери, власти сократили жалованье «служивым».